Аплодисменты - Людмила Гурченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я оглянулась. Зал уже был почти полон. Какие разные люди! Вот так же они заполняют зал. А потом я выхожу к ним на сцену… «В фильме „Старые стены“ вы играли директора. Как вам кажется, каким должен быть руководитель?» — обязательно получаю такую записку. Каким должен быть современный руководитель?… Ах, если бы мне сыграть заново эту роль директора! Многое я сыграла бы по-другому. Как много я бы позаимствовала у вас, дорогой Добрый Человек.
«Девушка, какой фильм рекламировали, чтобы знать, на что не ходить?» — спросила соседка. Вот бы режиссер это услышал. Девушка! Меня так часто называют. Со спины — девушка. А на улице за темными очками глаз не видно, только — слишком тяжелый для девушки взгляд. Однажды вечером на улице ко мне долго пристраивался молодой человек. Он и так, и сяк, и оттуда и отсюда, а потом: «Простите, девушка…» — «Какая я вам девушка!» — рявкнула я. Бедный парень с перекошенным лицом отлетел на другую сторону. Мне было неловко. С тех пор на «девушку» решила реагировать спокойно.
Закончился рекламный ролик. В зале стоял приятный гул одобрения. Чувствовалось приподнятое настроение. Интересно… Надо почаще «девушке» окунаться в жизнь.
На экране появилась скульптура Мухиной «Рабочий и колхозница» — эмблема киностудии «Мосфильм». Итак — «Дамы приглашают кавалеров».
Фильм сразу набрал хороший темп. Неелова точна: узнаваемы и поведение, и костюм провинциальной продавщицы. Отлично. До середины. А потом пошло провисание в ритме, в сюжете, и актриса, как бурлак, тянула картину на своих хрупких плечах. Вот-вот, казалось, волны фильма ее накроют. Но нет. Она выныривала. Середину продержала, а к финалу появился «он» — Леонид Куравлев, и в талантливом дуэте они завершили фильм. Неелова — актриса замечательная. Я, как средневековый рыцарь, давший обет, чувствовала себя целиком посвященной и до конца преданной своему актерскому ордену. Меня обуревала гордость за наш заметно выросший актерский легион.
Сеанс кончился. В двенадцатом часу ночи возбужденная толпа, вывалившая из кинотеатра, выглядела одиноко на пустой площади старого Арбата. Мимо мчались редкие машины. Арбат… Когда-то, очень давно, он был моим самым любимым местом в Москве. Вон там, на углу, напротив ресторана «Прага», находилась любимая «Галантерея». Изменился Арбат. Нет уже ни той «Галантереи», ни любимого антикварного магазина. Как многое было уже давно. Очень давно.
Все еще стояла жара. Прекрасная, «ну прямо до слез».
НАШ ПОЕЗД ПРИБЫВАЕТ
Как только поезд набрал скорость, во мне прорвалась неукротимая жажда деятельности. Я стала активно обращать на себя внимание своих спутников. Москвичи — отец, мать и сын — возвращались с юга. После отдыха здоровые, загорелые, но какие-то вялые. Все больше молчком. А меня, ну прямо, разрывало на части поскорее открыть им свою тайну: я еду в Москву! Я буду киноактрисой! Для начала я разложила перед ними на столе свой обильный харьковский провиант. Но женщина заметила, что ужинать «еще вроде бы рано, а обедать, детка, вроде бы уже поздно». Тогда я беру в руки свой большой аккордеон и переставляю его в другое, более устойчивое место. Все-таки инструмент, «дорогая вещь». Мальчик тут же оживился — ого, какой тяжелый. Да, говорю, но я привыкла. Это, можно сказать, моя профессия. Хотя, вообще-то, я больше пою и танцую… Да… А чего стесняться? Тут же, без приглашения, раскрываю футляр. Все проделываю демонстративно, важно, не спеша. И вдруг огорошиваю их отработанным пассажем на басах. Это действует безотказно. «Главное, дочурка, — выходка, а потом они вже усе в тибя у руках!» Так и есть. И пошла из репертуара Рашида Бейбутова «темповая вещь»:
Там, в садах Азербай-джана,Где айва желтей шафрана,Ждет меня Зюлейка-ханум.Станом тоньше кипариса,И лицом нежней нарцисса,Гиллю-джан, Зюлейка-ханум…
Ну конечно же, я их расшевелила. А мальчик, мой ровесник, так тот просто остолбенел и смотрел на меня влюбленными глазами. Он-то точно у меня «был у кармани». Насторожил вопрос его мамы: «Что же вы собираетесь на экзамене читать?» — даже не столько вопрос, сколько реакция на мой ответ, когда я сообщила, что приготовила монолог Анны Карениной перед смертью. У женщины было такое вытянутое лицо, она так красноречиво переглянулась с мужем, что если бы это случилось со мной сегодня, то я бы наверняка не спала ночь, мучилась и обдумывала, почему, отчего, зачем и нужно ли вообще мне это читать? А тогда… Боже мой, куда делась та одержимая уверенность? Даже жалко.
Все так же медленно, демонстративно и важно я свернула свой аккордеон. Без всякой помощи уложила его на место. Покрутилась с дорогой сумкой из крокодиловой кожи перед носом тети — мол, да-с, мы хоть и из провинции, но кое-что тоже понимаем-с — и вышла в коридор. Эту сумку, которую папа привез маме из Германии, мне сегодня торжественно вручили в знак моей взрослости и самостоятельности. В ней находилось все: и паспорт, и деньги, и аттестат зрелости с драгоценными тремя пятерками: по физкультуре, поведению и хоровому пению. «Ни у коим рази не отпускай от себя ету торбу. Вышла ув уборную — она при тибе. Ложисся спать — клади ее под голову. Усе твое здесь: и документ, и деньги, и подарык папусика. Береги добро, моя детка».
Странные люди мои соседи! Если я спела веселую «Зюлейку», значит, что ж, я не осилю грустную сцену со слезой? Да я отлично понимаю, что я не Анна Каренина. Но меня интересовал именно драматический накал этой сцены, мучило состояние Анны. Недоверчивое лицо тети меня здорово задело. Скажи мне тогда, что это «недоверчивое лицо» будет первым сигналом моей будущей беды!.. Что мне придется столько лет завоевывать право играть драматические роли. Тогда, в вагоне, я ни за что не поверила бы…
Зажав под мышкой мамину сумку, я стояла в тамбуре и смотрела на мелькающие за окном станции, поселки, поезда, леса… Все, как и у нас под Харьковом. Ничего такого уж нового и примечательного. Интересно, почему мне тогда хотелось покорить моих соседей? Но то, что всегда, еще с детства, мне надо было «усех ув обязательном пырядке положить на лупаты», — это ясно, это «як закон». И все же это был особенный случай.
Для этого нужно вспомнить нашу харьковскую жизнь и обстановку начала пятидесятых годов. Телевизоров не было. Во всяком случае, в Харькове я ни разу ни у кого телевизор не видела. Москву можно было увидеть только в кинохронике (которую мы, дети, смотрели по нескольку раз), в некоторых художественных фильмах и на страницах учебников. Эти картинки Красной площади впечатаны в нашу память на всю жизнь. Открыток с видами Москвы еще не продавали, а то бы мы их обязательно приобрели. В поисках портретов артистов мы с подружками изучили все книжные магазины и знали наизусть все, что лежало на прилавках. Теперь в «Клубе путешественников» Ямайку можно увидеть и рассмотреть подробнее, чем тогда столицу нашей Родины, Москва была далека, загадочна, желанна, вызывала трепет и восторг. Только сейчас до меня дошел смысл тех наших поговорок, которые мы употребляли, не задумываясь над их истинным смыслом. В них частенько звучало слово «Москва». Откусишь кислое яблоко — и сразу: «Ой-ой-ой, Москву вижу!» Это означало, что Москва так далека, и только при помощи волшебного зелья можно увидеть сказочное царство в тридевятом государстве. Вдруг заплачешь без причины или прикинешься перед учителем обиженным — тебе в ответ: «Э, нет, дружок, Москва слезам не верит». Такой авторитет, как Москва, верит только во что-то важное, серьезное. «Москва слезам не верит, а верит в СССР!» — так у нас звучала эта поговорка. Во как. — верит в СССР! А не вашим хлипким слезам. Москва, Москва!..