Все люди — враги - Ричард Олдингтон

Вы спросили меня, зачем я женился на Маргарит.

Если бы я мог в нескольких словах ответить на этот вопрос, я дал бы вам ключ к пониманию моего «я».

Но я этого сделать не могу. Когда я был молод, у меня было представление о жизни, которое, казалось, вполне отвечало моей натуре; оно состояло не в том, чтобы совершать какие-то поступки (или следовать кому-то), а в том, чтобы стать и быть кем-то. Я мыслил жизнь не как действие, а как переживание, не как применение силы, а как чувственное общение с живыми вещами, с таинственными силами, скрытыми за ними, с их идеальным воплощением в искусстве.

В двадцать лет я был в полном ладу с самим собой и мог существовать один. Не буду хвастаться, что я был цельной натурой (я был далек от этого), но я стоял на верном пути.

Когда я был совсем юнцом, то как-то очень романтически и, пожалуй, больше воображением, увлекся Маргарит, которая на меня в то время вряд ли обращала внимание. Перед войной мне казалось, что я перерос это увлечение, но в то же время мне недоставало в жизни человека, который был бы мне действительно близок не только ради сексуальной стороны этой близости (хотя это тоже чрезвычайно важно), а потому, что я верил и верю до сих пор, что такие отношения безгранично увеличивают жизнеспособность мужчины и женщины. (Не буду докучать вам своими теориями брака.)

Но тут налетела война, как степной пожар, от которого нет спасения. Она обрекла меня быть тем, чем я не был и что было мне ненавистно. Это продолжалось четыре года. Война изломала меня, внесла в мою жизнь мучительный разлад. (А в то же время открыла мне, научила видеть величие человеческого духа в других людях.) Когда был заключен мир, которым вы теперь наслаждаетесь, я поехал за границу в надежде наладить свою жизнь, но ничего из этого не вышло. Я уже не мог существовать один, я жаждал человеческой близости, хотя она меня и отталкивала.

(Вы этого не поймете.) У меня не осталось, в сущности, никого, кроме отца и Маргарит, а вскоре после моего возвращения отец умер. По некоторым причинам я, по-видимому, был очень нужен Маргарит.

Больше я никому не был нужен; и самому себе я не был нужен… Так вот оно и вышло…

Тогда от меня ускользнули неминуемые последствия такого шага, и еще долгое время спустя я не ощущал их. Я признаю, что должен был бы их предвидеть, но я тогда был не в состоянии ясно мыслить или чувствовать — к тому же после двадцати лет нам всем свойственно заблуждаться. Мне следовало бы понимать, что пытаться жить одной жизнью с человеком, чуждым мне по своей природе, это заблуждение. Но я в то время был подобен шарику ртути, разбившемуся на мельчайшие частицы, — не мог сказать, какую форму они примут, когда снова соединятся. Величайшей моей ошибкой была мысль, что они с таким же успехом примут форму, которую им захочет придать Маргарит, как и любую другую. В течение нескольких лет я заставлял себя жить ее жизнью, и мне казалось, что это удается. Я искренне считал себя пригодным для такой жизни и довольствовался ею. Свое беспокойство, горечь, чувство полной бесполезности и инстинктивную враждебность ко мне друзей Маргарит, — все это я объяснял своим дурным характером, на который так повлияла война.

И вот комочки ртути постепенно соединились и, соединившись, приняли почти прежнюю форму, с той только разницей, что теперь это уже зрелая форма, а не юношеская. Короче говоря, вот уже почти год, как я пришел к убеждению, что я всем своим существом ненавижу это «делание денег» и бессмысленное фанфаронское швыряние их на ветер. Это не только не «жизнь», как считают Маргарит и ее друзья, а, с моей точки зрения, это медленная смерть.

Я иногда удивляюсь, почему люди, так мало интересующиеся тем миром, в котором они живут, доставляют себе беспокойство и продолжают жить в нем, — наверно, они опасаются, что в «лоне Авраама» не будет ни бриджа, ни коктейлей. Их представление о жизни, если судить по их пустой болтовне, не оправдывает труда подниматься утром с постели. Но я иду дальше — я ненавижу и проклинаю всю систему бизнеса, представляющую собой чистейший вздор (опасный, губительный вздор), который заменяет жизненные реальности бумажным денежным хламом. И я, как Лот, вышел из Содома; если моя жена обернется и превратится в соляной столб, я ничем не смогу ей помочь [120]. Вполне возможно, что «бизнес» будет процветать, и я готов к тому, что он уничтожит меня. Но в конце концов он неизбежно уничтожит сам себя, потому что расплодит несметное множество деляг, охваченных бессмысленной жаждой наживы, и не в состоянии будет помешать им обезуметь от скуки или разнести вдребезги всю эту музыку. Дети и скука — вот Немесида [121] бизнеса…

Я только что перечитал написанное и очень огорчился, увидев, что мне не удалось объяснить ни себя, ни вселенную, — такова судьба всех философов-дилетантов и пр. Не знаю, поймете ли вы, что для меня (и, я думаю, для других тоже) совершенно необходимо найти дорогу к простым, естественным человеческим ценностям и отряхнуться от всей этой трухи, именуемой цивилизацией, которая не имеет ничего общего с истинной цивилизацией. Цивилизация, читал я где-то, живет в умах и сердцах мужчин и женщин или же ее вовсе нет. Во всяком случае, она не заключается в миллионах различных ухищрений.

И не в том, чтобы быть «ловкачом». И не в псевдонауке самозваных организаторов человеческого общества. Каждый из нас должен решить этот вопрос сам для себя. Я слышу, как вы бормочете: «Попробуйте-ка, скажите это Маргарит»; действительно, это очень трудное дело.

Ну, довольно, довольно об этом. А ведь я только едва коснулся самого главного и, может быть, не сделал даже этого, а мы должны перекопать все до основания.

Мне скоро придется вернуться в Лондон — Маргарит, решительная схватка с Великим Пенджендрумом из правления директоров, продажа загородного дома, который мне не по средствам, а Маргарит не нужен, и куча всяких других дел — все точно сговорилось, чтобы заманить меня обратно. Но не навсегда и даже ненадолго. Я снова, наконец, нашел свою дорогу и должен идти по ней, не сбиваясь. Всегда ваш,

Тони».

Перечитав еще раз это бессвязное письмо, Тони аккуратно сложил его, вложил в конверт и запихнул в свой пустой ранец. К чему делать из себя посмешище? И чего ради беспокоиться, поймет или не поймет тебя кто-то, пусть даже Джулиан? Ну его к черту, это их понимание! Некоторое время он без всякого чувства досады или раздражения смотрел на потоки дождя. Идет и пусть себе идет, когда-нибудь да перестанет! Немного погодя он спустился в кафе, помещавшееся в нижнем этаже маленького отеля, и подсел к почтальону и леснику, которые сидели за чашкой кофе и вели бесконечную дискуссию о качестве местных вин, причем почтальон утверждал, что вино из его собственного виноградника куда лучше первосортных бордоских шато. Он приглашал своих собеседников зайти к нему как-нибудь и проверить это на месте, а пока спросил еще чашку кофе, за которую заплатил Тони.

V

Когда несколько недель спустя Тони вернулся в Англию, вид у него был далеко не щегольской. Он дошел до самой испанской границы и с величайшим сожалением покинул подножие Пиренеев, чтобы сесть в поезд и отправиться в обратный путь. Ничего!

Жизнь еще не кончена, и много есть миров для тех, кто умеет видеть их за горизонтом. Солнце и дожди разукрасили живыми красками лицо Тони, но лишили красок и формы его одежду, а его подбитые гвоздями башмаки износились и стоптались. Неудивительно, что английский таможенный чиновник отнесся к нему с подозрением и, несмотря на все заверения Тони, настоял на осмотре его ранца. Приятно было сознавать, что он не найдет там ничего, кроме грязного белья.

Опустошив ранец, чиновник с видом бывалого человека, которого не проведешь, перевернул его вверх дном и стал трясти, чтобы посмотреть, не вывалится ли оттуда пакетик с кокаином? Так как ничего подобного не произошло, он величественно отвернулся, предоставив Тони самому укладывать вещи в ранец. Тони с удивлением обнаружил, что его почти не задела грубость этого человека. Идя по перрону в самый конец поезда, к вагону третьего класса, он не без удовольствия поглядывал на пассажиров, которые чуть ли не все с видом глубочайшего удовлетворения пили крепкий индийский чай. А почему бы и нет? Я бы сказал, чашка крепкого чаю так хорошо освежает.

В Лондоне его встретила кроткая Маргарит, и они, как было условлено, сразу отправились за город. На улицах повсюду были расклеены плакаты, огромные буквы которых извещали о съезде тред-юнионов, о мистере Болдуине [122] и об угрозе для страны. Тони не обратил на них внимания, он рассказывал о том, что видел, расспрашивал Маргарит, как она проводила время, и радовался тому, что она с ним ласкова и, по-видимому, довольна, что он вернулся. Пока они шли по перрону, им попались на глаза еще целые серии плакатов, и Маргарит купила три-четыре вечерних газеты, которые стала торопливо просматривать, как только они сели в машину.