Итальянская новелла ХХ века - Васко Пратолини

Дома никого не было, потому что Чилия теперь часто уходила работать к соседке. И я сидел и думал один, в темной комнате, слабо освещенной синим язычком газовой горелки, на которой спокойно кипела кастрюля.

Много вечеров провел я вот так, в одиночестве, кружа по комнате или бросаясь на кровать, весь во власти оглушающего молчания пустоты, которая постепенно смягчалась мягкой мглой вползавших в комнату сумерек. Далекие и близкие шумы города — крики детей, грохот улиц, птичьи голоса — до меня едва доносились. Чилия быстро заметила, что, придя домой, я не обращаю внимание на ее отсутствие, и теперь, не бросая шитья, при звуке моих шагов она высовывалась из дверей Амалии и окликала меня. Тогда я заходил туда с безразличным видом, перекидывался с ними двумя-тремя фразами и однажды всерьез спросил у Амалии, почему она перестала к нам заходить; ведь у нас было гораздо светлее! Амалия ничего не ответила, а Чилия отвела глаза и покраснела.

Однажды ночью, желая ее чем-то развлечь, я рассказал ей о Маладжиджи, и она смеялась счастливым смехом, слушая мои описания этой странной личности. Но я тут же вслух позавидовал ему: он-то добился удачи, уехал в Китай.

— Мне бы тоже хотелось, — вздохнула Чилия, — так бы хотелось, чтобы и мы с тобой поехали в Китай.

Я усмехнулся:

— Разве только на фотографии, которую мы пошлем Маладжиджи!

— А нам разве не нужна фотография? — сказала Чилия, — Джорджо, ведь мы ни разу вместе не сфотографировались!

— Чего ради бросать деньги на ветер!

— Ну, пожалуйста, давай сфотографируемся!

— Но мы же и так все время вместе: и днем, и ночью. И потом, я не люблю фотографий.

— Мы поженились, и у нас не останется на будущее никакой памяти! Давай сделаем хоть одну фотографию!

Я ничего не ответил.

— И это будет недорого. Плачу я.

— Фотографируйся с Амалией, если тебе так хочется.

На другое утро Чилия лежала, повернувшись к стене, спутанные волосы падали ей на глаза, и она не смотрела в мою сторону. Я хотел приласкать ее, но, заметив сопротивление, разозлился и встал. Встала и Чилия и, умывшись, подала мне кофе, не глядя на меня, все с той же спокойной настороженностью. Я ушел, не сказав ни слова.

Вернулся я через час.

— Сколько у нас на книжке? — спросил я.

Чилия удивленно на меня посмотрела. Она сидела за столом, и лицо у нее было растерянное.

— Я не знаю. Ведь она у тебя. Наверное, лир триста.

— Триста и пятнадцать и еще шестьдесят. Вот они, — Я положил пакет на стол. — Трать их как хочешь. Давай повеселимся. Они твои.

Чилия поднялась и подошла ко мне.

— Зачем это, Джорджо?

— Затем, что я был дурак. Слушай, не хочу я об этом говорить. Если денег так мало, стоит ли их считать? Ты еще хочешь фотографироваться?

— Джорджо, но я хочу, чтобы и ты был доволен.

— Я доволен.

— Я так тебя люблю.

— И я. — Я взял ее за руку, сел и посадил Чилию к себе на колени. — Положи сюда голову, — Я говорил ласковым шепотом, и она молча прижалась лицом к моему лицу. — Когда мы едем?

— Все равно, когда хочешь, — прошептала она.

— Тогда слушай, — я погладил ее по голове и улыбнулся. Чилия, вздрогнув, прижалась к моей груди и поцеловала меня, — Маленькая, давай-ка подумаем. У нас есть триста лир. Давай плюнем на все и совершим, наконец, маленькое путешествие. Но прямо сейчас. Сию минуту. Если мы долго будем размышлять, мы раздумаем. И никому не говори, даже Амалии. Ведь это всего на один день. Это будет свадебное путешествие, которого в свое время у нас не было.

— Джорджо, а почему ты тогда не захотел? Ты говорил тогда, что это глупости.

— Да, но это-то ведь будет не настоящее свадебное путешествие. Сейчас мы знаем друг друга. Мы стали друзьями. И никто о нас ничего не знает. А потом нам это просто необходимо. Разве нет?

— Конечно, Джорджо, я так рада. Куда мы поедем?

— Не знаю, куда-нибудь недалеко. Хочешь, поедем к морю? В Геную?

Еще в поезде я напустил на себя озабоченный вид, и Чилия, которая при отъезде пыталась заговорить со мной, поминутно брала меня за руку и вообще была вне себя от волнения, увидев меня таким мрачным, все поняла и, нахмурившись, стала смотреть в окно. Я молча уставился прямо перед собой, чувствуя, как подбрасывают меня толчки вагона на стыках рельс. Вокруг было много людей, но я не обращал на них внимания. Сбоку от меня пробегали холмы и луга, а напротив Чилия, придвинувшись к оконному стеклу, казалось, прислушивалась к чему-то и время от времени, отводя глаза, пыталась мне улыбнуться. Стараясь быть незаметной, она все время наблюдала за мной.

Мы приехали, когда уже была ночь, и устроились в большой безмолвной гостинице, прятавшейся среди деревьев пустынного бульвара. Но перед этим мы долго блуждали по улицам в поисках пристанища. Было свежо и туманно, и хотелось идти и идти, втягивая ноздрями этот влажный воздух. Но у меня на руке повисла Чилия, и я почувствовал облегчение, когда мы наконец сели и отдышались. Перед этим мы прошли множество сияющих огнями улиц и темных переулков, но к морю так и не вышли. Люди на улицах не обращали на нас никакого внимания. И если бы мы не пытались каждую минуту сойти с тротуара, если бы не жадные взгляды, которые Чилия бросала на прохожих и дома вокруг, — мы просто казались бы прогуливающейся парочкой влюбленных.

Эта гостиница была как раз по нас: никакого шика. За белым столиком сидел худой юноша с засученными рукавами и что-то ел. Нас встретила высокая суровая женщина с коралловым ожерельем на груди. Я был рад наконец усесться, потому что прогулка с Чилией мешала мне полностью погрузиться в то, что я видел вокруг, и в самого себя. Озабоченный и неловкий, я должен был держать ее под руку и отвечать на ее вопросы хотя бы жестами. А теперь мне хотелось — очень хотелось! — одному, без Чилии, как следует рассмотреть и узнать незнакомый город: ведь для этого я и приехал!

Дрожа от нетерпения, я подождал, когда принесут заказанный ужин, и даже не поднялся наверх, чтобы посмотреть комнату. Меня неудержимо привлекал этот худощавый юноша с рыжеватыми усами и затуманенным взглядом одинокого человека. На руке у него была заметна бледная татуировка. Поев, он встал и вышел, захватив с собою синюю штопаную куртку.

Ужинали мы уже за полночь. Чилия, сидя за столиком, очень веселилась при виде негодующего лица хозяйки. «Она думает, что мы только что поженились!» — шептала она мне. А потом, глядя на меня усталыми и нежными глазами и гладя мою руку, спросила: «Но ведь это так и в самом деле, правда?»

Мы разузнали, где мы находимся. Порт был в ста шагах — в конце бульвара.

— Пойдем посмотрим, — сказала мне Чилия. Она уже совсем спала, но непременно хотела пойти туда со мной.

Затаив дыхание, мы подошли к балюстраде. Ночь была ясная, но темная, и фонари еще больше подчеркивали глубину черной пропасти, которая разверзалась прямо перед нами. Я не сказал ничего и, вздрогнув, вдохнул ее диковатый запах.

Чилия, оглядевшись, указала мне на цепочку огней, дрожавших в темноте. Что это было — корабль? Мол? Из темноты доносились до нас слабые запахи, легкий шум.

— Завтра, — сказала она радостно, — завтра мы все это увидим.

Возвращаясь в гостиницу, Чилия тяжело висла у меня на руке.

— Как я устала, Джорджо, как здесь хорошо. Завтра. Я так счастлива. А ты счастлив? — И она терлась щекой о мое плечо.

Но я ее почти не слышал. Я шел, сжав зубы, вдыхая ласковый ветер. Я был возбужден, далек от Чилии, я был один в целом свете. На середине лестницы я сказал:

— Мне еще не хочется спать. Ты иди наверх, а я еще пройдусь по улице и вернусь.

И на этот раз случилось то же самое. Зло, которое я причинил Чилии и из-за которого я сейчас испытываю безутешные угрызения совести, особенно по утрам, лежа в постели, когда я ничем не могу заняться и мне некуда укрыться от них, это зло было уже не в моей власти: я творил его, сам того не замечая.

Я вел себя как глупец, как одержимый и заметил это только тогда, когда все было кончено и все угрызения совести были уже бесполезны. И только сейчас я прозреваю истину: я так привык к своему одиночеству и так полюбил его, что у меня атрофировалось чувство связи между людьми. Поэтому я не умел ни выносить чужую нежность, ни отвечать на нее. Чилия мне даже не мешала — она для меня просто не существовала! Если бы тогда я понимал или хотя бы подозревал, какое зло я причиняю самому себе, так калеча свою душу, я мог бы вознаградить Чилию бесконечной благодарностью, дорожа ее присутствием как своим единственным спасением.

Но разве когда-нибудь было достаточно зрелища чужого горя для того, чтобы у человека, наконец, открылись глаза? И не необходимы ли для этого пот и кровь агонии, и вечно живая тоска, и раскаяние, которое встает вместе снами, идет рядом с нами по улице, ложится с нами в постель и будит нас по ночам — всегда мучительное, незаживающее и острое?