Итальянская новелла ХХ века - Васко Пратолини

— Как долго тянется время, — пробормотал один.

— Да, тянется просто бесконечно, — поддержал другой.

— Хорошо бы сюда граммофон, — сказала пожилая синьора.

— Граммофон нужен, граммофон, — эти слова передавались из уст в уста, и спустя примерно полчаса люди принялись дружно хлопать. У нас в самом деле появился граммофон.

— Слава графу Дондини! — крикнул кто-то по-немецки.

Пластинки были только немецкие с записями венских песенок и танцев. Веселые мелодии звучали несколько часов подряд, но никто не поднялся, чтобы потанцевать. Хриплая граммофонная музыка не в силах была заглушить грохот урагана. Под эту веселую танцевальную музыку мы трое, наконец, заснули, счастливые и обессилевшие под грузом необычайных приключений. Впрочем, возможно, заснул я один.

Сон мой был глубоким и коротким, как это бывает в поезде. И я потом каждый раз, когда путешествовал ночью, неизменно вспоминал этот сон в убежище. Внезапно я проснулся оттого, что у меня окоченели ноги, и с изумлением обнаружил, что Эмилиетга положила голову мне на колени.

Должно быть, уже рассвело, сквозь неплотно прикрытую дверь пробивался голубоватый свет, граммофон молчал. У всех в руках были резиновые маски.

— На случай газовой атаки, — объяснили нам.

— И мы хотим, — объявил Борис.

Конечно, и нам должны их дать. Дома мы их наденем и будем играть в войну в настоящих масках. Вот здорово-то!

— Дай мне маску, — неожиданно сказала Эмилиетта, вскочив на ноги. Какой-то синьор засмеялся и кинул ей свой противогаз.

Мы были так рады этому подарку, что уже не пытались раздобыть другие маски.

— Все равно от них никакого прока, — объяснил великодушный синьор.

— А если начнется газовая атака? — спросил кто-то.

— Э, тогда и они не помогут.

Пришли солдаты и принесли кофе в железных ведрах.

— А вам, ребятишки? — крикнул нам сержант.

У нас не было посуды, и мы подставили сложенные лодочкой ладони. Но кофе пахло магнезией.

— Похоже, бой кончился, — сказал Борис. — Давайте вылезем и посмотрим, — предложил он.

Мы осторожно, мелкими шажками прошли через коридор, где повсюду лежали люди на носилках. «Должно быть, больные», — подумал я.

Далматинцы в серых шинелях сидели в ряд прямо на земле. Губернатор о чем-то яростно спорил с несколькими офицерами, где-то рядом отчаянно звонил телефон. Никто нас не заметил, и мы вышли прямо к раскрытым воротам. Воздух был теплый, чуть беловатый, небо казалось зеленым, как листья. Ураган бушевал теперь далеко-далеко; в горах, молчаливые, словно падающие звезды, проносились снаряды, вой сирен раздирал город. Примчался улан на коне:

— Что происходит? Что же происходит?

Во дворе громко закукарекали фанфары. На улицу с криком выбежали люди.

— Итальянцы форсировали мост. Они уже в городе… Урра, урра! — Мы помчались к мосту.

— Осторожнее, чуть что — в подъезд прячьтесь. Берегитесь шальных пуль, — неслось им вдогонку.

Снова запели фанфары, эти боевые петухи. Рота запасных солдат с развевавшимися, как плюмажи, знаменами, двинулась вверх по виа Догана.

Не знаю, что было потом. Помню лишь, что листья в аллее и в садах ярко сверкали, а полдень слепил глаза. «Итальянцы — очень смешные солдаты», — подумал я. Они были в зеленых шинелях и тоже писали мелом на стенах, как и мы, мальчишки.

Я был счастлив, что они пришли, — ведь теперь на улицах все время были слышны их крики и песни. Они все казались мне генералами: каждый блистал галунами и медалями, и все командовали громким голосом. А может быть, они тоже играли в войну.

Зато во всех подробностях, час за часом, помню я отъезд из Гориции, само путешествие, Флоренцию, где навсегда закончилось мое фронтовое детство. Отец появился внезапно. И когда он в жаркий полдень будто случайно вырос передо мной возле Театрального кафе, я на миг его возненавидел. Этот небритый дядька с белесыми глазами взял меня на руки и поцеловал, но мне показалось, что он хочет меня наказать и побить за весь этот год безделья.

— Видишь, я все же тебя поймал, — сказал он.

Дедушка сразу узнал отца и очень здраво рассказал ему про все наши невзгоды. Спросил, нет ли каких вестей от дядюшки Одоардо, не видел ли его отец среди итальянских солдат, но отец ничего не знал. Потом заговорили об отъезде. Решено было, что дедушка, Эмилиетта и Борис переедут жить во Флоренцию к тетушке Маргерите, а меня отец брал с собой в Сицилию. Тут отец стал рассказывать мне о маме, о моих братьях, о зарослях кактусов, о собачке, которую звали Триест.

Вечером мы вместе с другими горожанами, которые отправлялись в Италию, выехали на грузовике.

Над белой-пребелой дорогой вдоль реки светила луна, и впервые не было слышно грохота пушек. Лишь цикады стрекотали вдали. Иногда до нас доносились приглушенные звуки песен, да встречались солдаты на марше, не обращавшие на нас ни малейшего внимания.

Мы проезжали мимо разрушенных, спаленных селений, пересекали высохшие ручьи и, наконец, прибыли в темный город, полный шума и гомона толпы, которая никак не хотела идти спать.

Я знал, что город этот называется Удине, потому что наши попутчики не раз упоминали о нем в пути.

— Удине, мы приехали в Удине.

Свет луны заливал весь город, падал на белые каменные плиты, и я решил, что Удине, как и Венеция, стоит на лагуне.

— Сейчас мы увидим гондолы, — шепнул я Эмилиетте.

Отец услышал и с упреком сказал, что я круглый невежда.

— Придется тебе потрудиться, сынок, — сказал он. — Ведь ты уже не маленький. И не стыдно тебе быть неучем?

Я понял, что мое вольное житье кончилось навсегда. Кончилась война, лунные ночи, и мне захотелось умереть… Стать одним из тех загадочных существ, которых я так часто видел в Гориции. Они лежали плашмя на тротуарах, устремив к небу улыбающиеся лица. «Куда же они деваются, когда встают? При такой яркой луне, как нынче, — думал я, — голубые, счастливые…»

После мы долго мчались в темном вагоне, битком набитом людьми, мимо серебристо-белых полей. Стоя у окна, я следил, как паровозный дымок тенью ложится на сверкающую равнину, и прислушивался к пыхтенью локомотива… В Порденоне я задремал. Проснулся я в другом поезде, когда уже светало. Поезд пронесся мимо маленькой розовой станции. Небо тоже было бледно-розовым. А земля казалась зеленой, как летняя трава… Потом я увидел большущую станцию с высоким навесом. Мне вспомнилось, что несколько лет назад я уже видел ее, и тогда я понял, как далеко теперь Гориция.

Люди, гулявшие вдоль состава, говорили на другом, малопонятном языке, и это было ужасно. А дальше будет еще хуже. Люди здесь были толстые, краснощекие, со множеством сумок и чемоданов. Многие, откашливаясь, плевали на землю, ходили небрежно покачиваясь, и я с изумлением понял, что у них не было войны. А я еду к ним. И чем дольше мчится поезд, тем больше их будет, и тем дальше станут от меня пушки, война. Мимо вагона прошел человек в белом, толкая перед собой сверкавшую тележку на колесах.

— Теплое, парное! — кричал он.

Теплое? Парное? Что это такое? Отец подозвал человека, и через окно нам подали несколько стаканов чего-то теплого. Мне тоже достался полный стакан. Это было молоко, а я не пил его уже целый год. Оно напомнило мне скучные дни детства еще до войны, завтраки тихим утром в тихой кухне и сейчас показалось мне противным. Отныне каждое утро передо мной будут ставить чашку дымящегося молока. Мне придется макать в него хлеб, а потом бежать в школу. Долгим каникулам пришел конец.

Погруженный в эти невеселые мысли, я молча смотрел в окно. И вдруг обнаружил, что мимо проплывают виноградники, деревья и снова деревья, домики, рощицы, ручьи с узенькими мостками. А когда мы взобрались на горы с бурливыми водопадами, мне, не знаю уж почему, показалось, что мы очутились в краю водяных мельниц, в сказочной стране «Иосифа в снегу». И эта сказка, которую Луссия раз двадцать рассказывала нам, напомнила мне о моем диване в красную и желтую полоску, на котором Луссия промучилась всю ночь.

Теперь она мертвая. Лежа на диване, она в лунном сиянии проплывает над Удине. У Луссии была война…

Отец и дедушка часами говорили о Флоренции и наконец объявили, что ждать осталось совсем недолго.

— Пора вам поцеловаться на прощание, малыши, — сказал дедушка. — Ну, не журитесь. Будущим летом мы все встретимся, уж, поверьте мне, в моей Ославии.

Мы расцеловались, и поезд остановился. Дедушка, Эмилиетта и Борис слезли и сразу слились с толпой, но я не терял их из виду, пока они не дошли до ворог. Оттуда Эмилиетта на прощанье помахала мне рукой. И тут, словно очнувшись ото сна, я вдруг понял, что остался один, а Эмилиетта уже далеко-далеко. Но я больше не испугался.

Меня околдовала станция. Я никогда не видел такой удивительной станции, с большущей колокольней, росшей прямо из крыши. Лишь когда поезд тронулся и стал медленно удаляться от этой взметнувшейся над землей колокольни, я почувствовал, что меня самого уносит куда-то. Меня всего обволакивали листья, прощальная зелень Гориции, и я все сильнее высовывался из окна, рвался к Эмилиетте, Борису, дедушке, к войне, к итальянцам в зеленых шинелях. Мне вспомнился наш дом с дрожащими окнами, автомобиль «хозяина войны», две пушки в тени конских каштанов, рог Роланда, фиолетовые облачка, глаза мои наполнились слезами, и, ничего не сказав отцу, не в силах вымолвить ни слова, я убежал и заперся в уборной.