Я и ты - Ольга Приходченко

Мы дружно расхохотались. Знала бы Зоя, каково мне с моим одесским прононсом, муж каждое утро смеялся: «О, говорыт Кыив проснулся».

– Давайте, Олечка, свернем в проходной двор, так быстрее ко мне, да и с детства не люблю ваш переулок, – предложила Зоя. – Почему не люблю? Мертвый он и есть мертвый, как его ни переименовывай. Молва связывает название с фамилией одной домовладелицы – Мертваго. Представляете, совпадение? На самом деле – так это или не так, сейчас сказать трудно, давно было, столько воды утекло. Да и спросить особо некого. Те, кто постарше меня и могли знать, коренные москвичи, уже покинули нас, на тот свет переместились, царствие им небесное, другие, как я, доживают свой век. Молодежь особо не интересует, ей какая разница – Мертвый, Островского, а еще и Пречистенским его называли. Я еще могу понять лимиту, ей вокруг все чужое, но детям нашим, которые родились и растут здесь, почему им это безразлично? Ужасно! Когда у вас появятся свои ребятишки, вы хоть им расскажите.

– Обязательно, Зоя, я стараюсь все запомнить.

– Мой муж, когда мы с ним прогуливались к Собачьей площадке, теперь ее нет, снесли, на ее месте Калининский проспект с этими высотками, повторял: нужно любить родные могилы. Я тогда не очень понимала, что он имеет в виду, потом поняла: нужно чувствовать свой город, пропускать, словно ток, его историю через себя, а не бесконечно переименовывать и переименовывать, теряя связь со стариной. Так вот, о вашем переулке. Муж рассказывал мне, что давно это было; косили Москву, как и другие города, и оспа, и холера, и самая страшная беспощадная болезнь – чума. Умерших со всей Москвы свозили на подводах сюда, вот и назвали это место Мертвым проездом. А могилы, куда захоранивали, рыли сначала малые, а потом побольше, вон там, где сейчас Малый и Большой Могильцевские переулки. Неспроста же их так назвали. Чтобы помнить. Понятно?

– Теперь – да! А Чистый тогда почему, если все вокруг было в могилах?

– В конце вашего переулка, где полуразрушенный храм, бил из земли ключ и протекала небольшая речушка, которую давно засыпали. В них после захоронения трупов мыли лошадей, подводы, да и сами раздевались догола – сжигали одежду, так сказать, проходили санобработку и возвращались уже через Чистый проезд, отсюда и переулок – Чистый. Жертв от чумы было, может, побольше, чем от войны с Наполеоном. Колонной обозы тянулись, и с бедными, и с богатыми, всех без разбору везли. Кропоткинская не просто так раньше была Пречистенкой. Все старые названия от этих бед. В Чистом сейчас резиденция нашего Патриарха всея Руси.

– Знаю, а рядом дом Мусоргского, где гужевалась «Могучая кучка».

– Это хорошо, что знаете, но было бы совсем хорошо убрать из лексикона такие пошлые словечки. Гужевались… Они были великими музыкантами, а вы их сравниваете с конюхами, гужевым транспортом. Те, между прочим, жили и держали свои конюшни в Староконюшенном переулке. Отсюда Москва транспортом гужевым обеспечивалась. Уже потом, много лет спустя, вонь эту перебросили через Садовое кольцо, там построили новые конюшни и переулок назвали Новоконюшенным.

… Ни моих добрых соседей, ни Зои, от которых я услышала столько историй и легенд и старалась передать по наследству дочери, давно нет в живых, но память о них осталась. Эти люди открыли мне глаза на старинную и прекрасную Москву. И пусть переулок теперь Пречистенский, иногда, когда подъезжаю на троллейбусе или автобусе к своей остановке, так и тянет спросить стоящих впереди:

– У Мертвого выходите?

Взятие перевала Камчик

О среднеазиатских республиках, признаюсь, я мало что знала. Только то, что оттуда мы получали ранние овощи и фрукты, а на закладку лук репчатый, очень красивый, но с ограниченным сроком хранения. Еще очень они радовали нас своим виноградом и бахчевыми культурами. Все гнали вагонами, и однажды с одним из них случилось ЧП. Вагон вроде был, как положено, опломбирован, может, невнимательно осмотрели при вскрытии, кто его знает, только, когда раздвинули двери, грузчики от едкого запаха отшатнулись. В вагоне лежал гниющий труп старика узбека, а рядом с ним небольшой живой ослик обгладывал остатки арбузов.

Как этот пустой вагон прошел взвешивание на железной дороге и кто его обобрал подчистую – большой вопрос. Нельзя же списать на бедного голодающего ослика почти полсотни тонн арбузов! Никогда еще Ленинская плодоовощная контора не видела такого количества милиции и товарищей в штатском. Опять не с лучшей стороны мы прославились. Москва ведь как большая деревня, слухами полнится. Вины нашей конторы ни с какого боку и в помине не было, но все равно, комиссий нагнали со всех министерств и ведомств. Шмон устроили еще тот, не позавидуешь директору. Он как ошпаренный бегал с ними по складам и базам, а потом еще ублажал в столовой всю эту партийную и начальственную рать.

На мою долю, как ответственной за экономику, легла, как всегда, задача отписываться, если точнее – отбрехиваться, по всем инстанциям, начиная с «Главплодоовощпрома». Все обосновывать, подкрепляя слова расчетами и предложениями по улучшению снабжения населения картофелем и овощами. Старалась не повторяться, составить каждый документ под конкретного проверяющего. Машинистка, молоденькая девочка, взмолилась:

– Ольга Иосифовна, давайте только «шапки» поменяем, а остальное все под копирку одинаково. Так всегда до вас делали.

– Ты на каком курсе учишься?

– На четвертом.

– Представь, если все вы сдадите курсовые или дипломы, написанные под копирку, что будет? А потом и все кандидатские с докторскими тоже одинаковые, ну, и куда мы прикатимся?

– Так пусть эти проверяющие сами пишут, их же работа. Я уже пальцев не чувствую, и вы красная, как рак.

– Обо мне не беспокойся, я по рождению – рак. А эти бумажки, поверь мне, со временем сгодятся, они же не просто так, а по делу, там, наверху, вынуждены будут обратить на них внимание, и для конторы новую современную базу построят. Заживет тогда наш район с качественной продукцией. Так что продолжаем.

Машинистка потрясла руками, улыбнулась, подмигнула мне и застучала по клавишам с новой силой.

Где-то за полночь неожиданно объявился мой благоверный.

– Детка! Ты на часы посмотри! Как это называется? Почему не отвечаешь на звонки?

– Миша, некогда, запарка. Ой, как хорошо, что ты заехал за мной, я страшно устала. Влипли мы в одну историю, по дороге расскажу.

Дверь распахнулась, и в кабинет ворвался директор.

– Ну что, готово? Они подпишут?

– А куда они денутся, Владимир Николаевич, вы их так обхаживаете. Познакомьтесь, это мой муж.

В машине ехали молча, я посматривала на Мишу, у него щека ходила ходуном.

– Ну и во что вы вляпались с этим твоим Владимиром Николаевичем? – не выдержал он.

Я стала рассказывать. Ничего смешного, конечно, в том, что бедного дедушку-узбека укокошили – скорее всего, еще у него на родине, где он сторожил этот вагон, и пустой вместе с ним прогнали через всю страну. Но мы не могли себя сдержать, ржали весь остаток дороги до дома.

Этот случай как-то сдружил меня с директором, а потом приятельские отношения перешли и на наши семьи. Насти у нас еще не было, а Киселевы воспитывали маленького Денисика. Владимир Николаевич все расхваливал меня перед мужем:

– Ну и баба у тебя, Михаил! Как что-нибудь засандалит. А этот взгляд исподлобья! У меня аж яйца холодеют. Не представляю, как ты с ней!

Тут я на время прервусь и перескочу на историю с другим узбекским старичком. А история эта о том, как в конце семидесятых годов прошлого века меня едва не продали в рабство. И кто? Собственный муж. Еле ноги унесли.

Дело было в Намангане, поздней осенью. До чего же она здесь красива! Город утопал в зелени садов, вековых карагачей и чинар, более близких нам елей и пихт. Над ним, словно в сказке, повисли снежные вершины – такое гигантское мороженое, освещенное солнцем, – и слышно было шумное журчание извивающейся меж скал реки. От чистого горного воздуха кружилась голова. Время не поджимало, и мы неторопливо и с удовольствием гуляли по лабиринтам маленьких улочек, рассматривали древние раскопки, заглядывали в мелкие лавки с изобилием отливавших золотом и серебром тюбетеек и вышитых сюзане. На любой вкус кувшины, вазы, блюда под плов. А какая прелесть – шелковые ткани на халат и пижаму! До сих пор жалею, что не купила, денег пожалела. На улицах нам попадались в основном мужчины, а если изредка женщины – то во всем черном, с сеткой на лице. Оттого складывалось впечатление, что время перенесло нас на века назад.

Каждый город в Узбекистане, вообще на Востоке, неповторим, но Наманган, как нам сказали, считается самым величественным во всей Ферганской долине. Его достопримечательности действительно сказочны: Мавзолей Ходжамины-Кабры, медресе Муллы-Киргиза, дом султана Ахмедова, мечети. Возле одной из них мы наткнулись на узбекского дедулю, который внешне очень напоминал Гассана Абдуррахмана ибн Хоттаба (он же – старик Хоттабыч) из сказки-повести Лагина. Мой муженек без приколов не может, спрятался за какой-то выступ, я в поисках его рванула сначала в одну сторону, потом в другую. Черт его знает, куда он делся, от страха я заорала, и тут, как из-под земли, вырос тот самый старик. Он увязался за мной, шел по пятам и что-то приговаривал, толкая меня в плечо. Тут мой дурачок выскакивает из-за угла и кричит: