Я и ты - Ольга Приходченко

Чем выше нас уносила «Волга», тем резче менялась погода. Уже не было никакого солнца, поднявшийся сильный ветер смешался с холодным дождем. На нас куртки, хорошо, что я еще прихватила с собой шерстяной свитер, и то с каждым километром все больше пронизывает насквозь этот противный ветер, задувающий даже через задраенные окна. Еще немного – и дорога, постепенно ввинчивавшаяся в серое теперь уже небо, покрылась ледяной корочкой, а скалы, особенно выемки в них, наполнились снегом. Я боялась смотреть в окошко, да и видимость ухудшилась, заметила лишь, как мимо нас сначала пролетела одна машина, а затем еще две, очевидно, руководство гонки. Наш водитель в полной растерянности:

– Все, приехали, полный писец! Я никогда в горах так высоко не был. Как теперь отсюда выбираться? У меня не машина, а санки на летней резине. – Он крепко выматерился, но, спохватившись, обернулся ко мне: – Извините!

Я приоткрыла дверцу и увидела медленно приближающийся наш автобус. Видимо, журналистам тоже поднадоело тащиться все время сзади.

– Миша, давай переберемся в него, – предложила я, – там как-то и теплее, и веселее.

Однако проехали мы совсем немного. Через пару километров автобус остановился, прижавшись правым боком поближе к скале.

Дальше ехать опасно, гололед под колесами, а еще вдруг какой-нибудь горе вздумается сбросить с головы свою снежную шапку-ушанку, а она, зараза, тяжелая, и все это покатится лавиной вниз.

А тем временем накатывалась и сама гонка. Я это зрелище в жизни не забуду. На мальчишках их хлопчатобумажные майки превратились в панцирь, а от красных, как у вареных раков, ног валил пар. Рамы обледеневших велосипедов, казалось, были покрыты белой краской, а колеса плотно облеплены снегом – как они еще вращались, черт его знает.

– Журналисты, газеты есть? – слышу истошный крик.

– Зачем им газеты? – удивляется кто-то. – Они что, почитать решили?

Сейчас не до шуток. Мы с Мишей быстро соображаем, в чем дело, хватаем все газеты, какие есть, с трудом выбираемся через заднюю дверь, протискиваясь в узкую щель, и спешим к первым попавшимся гонщикам. На бегу видим, как у Виктора Капитонова ураганный ветер срывает с шеи рацию. Он что-то орет, а рация, как дикая птица, под напором ветра сначала рванулась вверх, а потом пушинкой улетает в глубокое ущелье. Капитонов пытается ее поймать, нагнувшись над обрывом. Все в ужасе. К нему мигом подскакивает водитель его машины и с трудом оттаскивает от края пропасти.

– Ольга, осторожно, – кричит муж, – подальше от края, а то и тебя унесет с твоим сорок шестым размером!

Вокруг уже все погружено в густое топленое молоко, сквозь него даже голоса с трудом прорываются.

Я уже не слышу мужниных предостережений, приподнимаю майку у кого-то из ребят, прикладываю ему к спине газету, затем оборачиваю ее вокруг тела. Так поступал мой дедушка-моряк, в сильный мороз в Одессе у него под тельняшкой всегда была газета, она держала тепло, бабушка даже специально для этой цели выписывала на четвертый квартал «Маяк».

Снегопад усиливается. От метели в ушах страшный гул. Я уже вся закоченела, Миша хватает меня за руку и тянет к автобусу, чтобы отогреться, но я вырываюсь, ловлю еще одного гонщика, от резкого порыва ветра он едва не вываливается из седла. На помощь подбегает кто-то из тренеров, вдвоем мы подхватываем его и укутываем в бумажное одеяло. Еще один парень в невменяемом состоянии, он не может отцепить окоченевшие пальцы от руля и самостоятельно сойти с велосипеда.

– Медицина есть? Скорее сюда!

Слава Богу, «скорая помощь» на месте. Медики дают парню вдохнуть нашатыря и уводят к себе в машину, он, очухавшись, еще сопротивляется, рвется продолжать гонку.

Директорат решает остановить велотур, на автомобилях перевезти спортсменов вниз, а затем продолжить. Только двое долго упирались, не хотели подчиниться, но и их, в конце концов, уговорили. Выдерживая интервал, колонна неторопливо двинулась в путь. На последних километрах перед долиной опять появилось солнышко, засверкали капельки на листиках деревьев, мы снова очутились в самом что ни на есть природном раю. И дальше ничего бы не случилось, если бы, спустившись, гонщики не увидели, как в прилепившейся к самому подножью затяжного спуска чайхане обслуга с превеликим удовольствием уплетает шашлыки и шурпу, запивая традиционным национальным напитком. А может, это и не зеленый чай, уж больно лица у них у всех раскрасневшиеся.

Бунт на корабле, гонщики отказываются дальше ехать. А их уже и так заждались в Ангрене; город, где родилась Анна Герман, еще с утра готовится встречать, так пусть теперь обслуга вместо них и катит туда. Особенно разъярен Ааво Пиккуус, в Монреале он уже стал олимпийским чемпионом, но этого ему мало, мечтает пробиться и на следующие Игры в Москве, ему каждый старт важен.

Я вижу, как мечется Боечин, в полной растерянности местные организаторы собирают капитанов команд, пытаются их уговорить, однако те и слушать не хотят. Я смотрю на Мишу, он, весь бледный, выдавливает из себя:

– Кажется, я знаю выход, – с этими словами он отзывает в сторону Капитонова.

Я слышу их разговор.

– Виктор Арсеньевич, вы же не только главный тренер сборной, но и офицер, здесь старший по званию. У вас в ведущих командах все гонщики – армейцы. Ну и напомните им об уставе: приказ командира – закон для подчиненного.

Спустя много лет на гонке «Пять колец Москвы» мы вчетвером (присоединился еще и Александр Гусятников, гонщик от Бога, бывший капитан сборной СССР) вспомнили и Камчик, и тот эпизод.

– Если бы Арсеньич не скомандовал, не представляю, чем бы все закончилось, – сказал Гусятников.

Мы улыбнулись, переглянулись с Капитоновым и вспомнили, что в Ангрене это закончилось таким обилием всего на праздничном столе, что и за месяц не переваришь. И почти все снова погрузилось в наш автобус.

Гонка близка к своему завершению. Возле знакомого грузовичка особое оживление. Всем распоряжается тучный мужчина с пышной копной волос. Наверное, это и есть директор. Я его не раз видела в бригаде арбитров, но как-то мне ни к чему было выяснять его основную обязанность. Судья – и судья.

– Миша, может, еще раз запустим пробный шар?

– Ни в коем случае, – муж сердито отвергает мое предложение.

Шар все же был запущен, и покатился он в нашу сторону, и сделал это Сережа Дворецкий, не выдержала душа поэта, выдал он под конец тура моего Мишутку со всеми потрохами.

– Сергей, кто эти двое, для которых ты каждый раз хлопочешь об отдельном номере в гостинице? – спросил его тот самый тучный дядя.

– Как кто? Он – комиссар гонки, такой же, как Боечин, а Ольга – его жена и помощница. Прихватит вас Михаил Григорьевич за одно мягкое место, они целый талмуд замечаний собрали.

– Ну и гад ты, Дворецкий, что же молчал!

Сергей со смехом рассказал, что после его слов случилась немая сцена, как в гоголевском «Ревизоре».

… Только я прилегла у себя в номере передохнуть, как раздался тихий стук в дверь. Она была заперта, ключ на этот раз был у меня.

– Кто? – вздрогнула я.

– Мне бы Михаила Григорьевича повидать, – отзвук ангельского голоска влетел мне в ухо.

– Его нет, он в пресс-центре.

– Откройте, не бойтесь, это Нина с автолавки.

Впустить или тоже послать, еще дальше, чем послала она меня? Во мне боролись два чувства. Ладно, пусть войдет.

– Не обижайтесь на меня, я же не знала вас. Григорий Павлович мне ничего не говорил, а он все решает. И он тоже ничего не знал, Сергей в тайне держал, только сегодня протрепался, – Нина вздохнула и вдруг, достав из сумки бутылку коньяка, предложила: – Давайте хряпнем. У меня и сигареты хорошие с собой, «Мальборо», а то я вижу, вы «Опал» курите.

Хряпнем так хряпнем – и я вытащила из чемодана те самые пиалы, которые выручили меня тогда в Андижане.

– Откуда они у вас? – удивилась Нина.

Я рассказала. И про тот выходной день на гонке, и про белые – от горизонта до горизонта – хлопковые поля, которые я сначала приняла за горы, покрытые снегом. Раньше вообразить себе не могла, что его столько, этого белого золота.

– Хлопок для них святое. Гоняют всех на уборку, школьников, студентов, армию гонят, всех подряд. Ордена на этом зарабатывают. Что ни директор колхоза – то герой, а то и дважды, один даже трижды. Сколько на самом деле собирают – никто не знает. Приписывай – не проверишь.

Когда выпили, Нина стала жаловаться, как тяжело живется женщинам, особенно белокурым, в этих краях. С мужем она развелась, двух хлопцев воспитывает сама.

– Сами мы смоленские, эвакуировали нас сюда, в Узбекистан, когда война началась, тут и остались. Старший мамин брат писал, что дом наш разрушен, некуда возвращаться. Мама в Ташкенте на ткацкую фабрику устроилась, замуж вышла, отец – его семья откуда-то с Волги – шоферил. Мы, две девки, на радость им родились.

Налили еще понемногу. Нина полезла в сумку, извлекла заранее нарезанный сыр, копченую колбасу и несколько лепешек. Из дальнейшего общения с автолавочницей я узнала, что старшая ее сестра влипла с одним парнем, он, когда ухаживал, казался ей хорошим, а потом превратился в ханурика, совсем опустился от этой проклятой водки. Еле отвязалась от него, еще дважды выходила замуж – и оба раза неудачно, сходились – расходились, так и осталась на бобах с тремя детьми от разных.