Пьеса для обреченных - Вера Русанова

Сильный, поставленный голос, красивые жесты…

— Извините, пожалуйста… — пролепетала я, поднимаясь со скамейки, — мне сейчас надо кое-что обдумать. Спокойно обдумать. Одной. А потом, возможно, мне придется обратиться к вам еще раз. Извините!

Санитарка проводила меня недоуменным взглядом, возможно заподозрив, что я — тоже из бывших пациентов. Охранник, разжившийся за мой счет коньячком, улыбнулся на прощанье и едва ли не отдал честь. А я вышла с территории больницы и снова рухнула на первую попавшуюся лавочку. Бестолковые, суматошные мысли крутились в моей голове, как разноцветные стеклышки в калейдоскопе.

Ее истории болезни нет. Ее и не могло быть. На что я купилась? Только на то, что у некой женщины был роман с театральным режиссером! Да чуть ли не каждая уважающая (или, наоборот, неуважающая?) себя актриса переживает в своей жизни подобный роман! Или не актриса? «Может быть, не актриса… Нет, все-таки похожа на актрису…» Отчего же так тревожно на душе? Почему мне почти страшно?

Мимо протопал неуклюжий малыш в толстом комбинезоне и с пластмассовым паровозиком на веревочке, следом прошла мама — совсем еще молодая девушка в коричневом свингере с капюшоном и высоких шнурованных сапогах. На повороте малыш споткнулся и встал на все четыре конечности, кверху круглой смешной попкой. Мать тихо засмеялась и подняла его, подхватив под мышки…

Поговорить бы не с этой вчерашней студенткой из психдиспансера, а с той докторшей, которая лечила актрису. Хотя зачем? Зачем? Мне почему-то казалось, что я знаю зачем… Но докторша, по словам практикантки, в декретном отпуске и выйдет только в январе. Может быть, набраться наглости, узнать адрес и напроситься к ней домой? В принципе ребенок уже большой. Раз декретный заканчивается, значит, ему почти три годика — наверняка сможет она уделить мне хотя бы полчаса. Три года… Интересно, смогу ли я высидеть дома три года, когда у меня родится малыш? И родится ли он у меня когда-нибудь? Пашков… Я предала Пашкова, я изменила ему с Лехой. Какими глазами смотрел на меня Леха, когда я удирала утром из коттеджа Москвина! А вот если просидеть безвылазно три года в одной квартире с Митрошкиным, то, наверное, запросто можно сойти с ума.

Каким он все-таки иногда бывает ужасным. Три года… Докторша просидела с ребенком три года. Значит, эту актрису она должна была лечить, как минимум, три года назад…

Мамаша в коричневом свингере прошествовала обратно вместе со своим неуклюжим малышом, я же ахнула так громко и неожиданно, что бедный карапуз даже вздрогнул и выпустил из рук веревочку от паровозика.

Три года! Актриса! Актриса! Три года! Теперь я понимала, какая мысль тревожно и мучительно ворочалась в моем подсознании, не позволяя забыть про докторшу из психоневрологического диспансера. Ну конечно же три года! Когда мы с Пашковым приехали на эту чертову базу отдыха, на это чертово соленое озеро и заселились в этот кошмарный корпус люкс, нас же предупреждали: «Возможны кое-какие сбои в системе коммуникаций, неполадки с лифтами, небольшие сквознячки из окон (ничего себе небольшие!). Корпус новый, строили ударными темпами, сдали совсем недавно, так что — извиняйте!» Значит, три года назад этого белокрылого, летящего красавца корпуса с огромными, поистине южными окнами еще просто не было в природе! Зато было все остальное: волейбольная площадка, старые одноэтажные домики, теряющиеся в тени деревьев, теннисный корт и столовая. Столовая, построенная каким-то безумным архитектором, «антифасадом» к административному корпусу и летней эстраде!

Фотография! Случайная фотография в альбоме Ольги! И угол той самой столовой! Слишком смело было бы предположить, что халтурщик-строитель гастролировал по всей стране и на всех базах отдыха устраивал подобное безобразие. Зато очень легко представлялся новенький белый корпус люкс, как бы наслаивающийся на картинку с той фотографии из Ольгиного альбома… Эта была та самая «уникально-лечебная» и «великолепно-природная» база отдыха, на которой мы отдыхали с Пашковым! Та самая база отдыха, но, как минимум, три года назад! Три года назад Ольга была знакома с Бирюковым и даже отдыхала с ним в алтайском пансионате! Ольга — красивая, яркая, умная, говорящая низким поставленным голосом. «Вот таким женщинам место на сцене!» — подумала я, когда впервые ее увидела. «Я хотела бы быть актрисой! — говорила она. — Я понимала бы его, как никто другой, и делала на сцене именно то, что он требует». Конечно, она могла оказаться на той базе всего лишь в качестве приятельницы подружки Бирюкова, могла сфотографироваться с ним просто так. И все мои логические умозаключения вылились бы в результате в простую систему совпадений. Но Ольга тоже жила в центре, всего в двух кварталах от Наташки Каюмовой, следовательно, теоретически относилась к тому же самому психоневрологическому диспансеру. Так что следовало все проверить…

Третью, последнюю, бутылку коньяку доставать из пакета не пришлось.

Охранник во второй раз вызвал знакомую санитарку без взятки — видимо, надеялся, что теперь я стану посещать сие заведение регулярно. Она «приплыла» злая, как золотая рыбка в финале сказки, и недружелюбно осведомилась:

— Чего еще надо?

Я поспешно протянула ей пакет с икрой и конфетами, подтверждая свою платежеспособность:

— Не могли бы вы узнать насчет Терентьевой Ольги? Она должна была лечиться здесь три года назад или чуть раньше.

Санитарка взъярилась:

— Это надо же, сколько у тебя психов знакомых! Может, ты сразу список составишь, а то чего мне туда-сюда, как дуре, бегать?

Однако все-таки встала, уперев руки в могучие колени, ничуть не стесняясь, одернула смятый халат пониже спины и неспешно поковыляла по пустынной аллее, унося с собой пакет с продуктовым набором, предназначенным специально для приятного времяпрепровождения.

Отсутствовала она довольно долго, а возвратилась уже без пакета, но зато с сухонькой старушонкой, зябко прячущей руки в карманах и по-птичьи поводящей худой, дряблой шеей. На голове у бабуси тоже была повязана белая медицинская косынка с черным, расплывчатым штампиком на уголке.

— Вот! — Санитарка скосила на старушонку выпуклые карие глаза. — Свидетеля тебе привела. Допрашивай!

— Спрашивайте, спрашивайте! — Бабуся доброжелательно осклабилась.

— Да я, собственно, хотела узнать по поводу Терентьевой Ольги…

Лечилась у вас такая?

— А как же не лечилась? Я очень хорошо Олюшку помню: дай Бог ей никогда к нам больше не попадать.

Сердце мое заколотилось с сумасшедшей, пугающей скоростью. Желудок снова сжало таким резким спазмом, что глаза чуть не выскочили из орбит.

— Помните?! А что-нибудь рассказать о ней можете?

— Могу. Отчего же не могу? Лечилась она здесь, по-моему, полтора месяца.

После аборта. Неудачно ей все сделали, чуть ли не все женские органы покромсали… Ну так шутка ли — почти четыре месяца!

— А почему она вдруг решила делать аборт, вы не знаете? — Голос мой задрожал и сделался хриплым, как у больной, ослабевшей вороны.

— Так кобель этот ее и заставил! От энтого у нее с головой все несчастье и произошло… Она-то хотела ребеночка оставить, поэтому и не говорила ему ничего долго, чтоб уж поздно было. А этот гад чего-то ей в еду подмешал. Или просто соврал, что подмешал? Не помню… В общем, сказал: «Иди делай аборт, иначе урода родишь». А что ей оставалось? Она пошла и сделала…

Бабушка закончила, чинно сложила руки на коленях и сглотнула, отчего шея ее сморщилась, как у старой ящерки. Она явно ждала. А у меня уже не было ничего: ни коньяку, ни икры, ни даже конфет. Пришлось, сгорая от стыда, залезть в карман и вытащить оттуда свернутую вчетверо пятидесятку — последний мой сколько-нибудь значительный капитал — практически НЗ. Однако старушонка приняла деньги с печальным достоинством. Взяла купюру дрожащими пальцами, бережно расправила и опустила в карман. А прежде чем подняться с лавочки, проговорила:

— Вы Олюшке-то привет от Марии Николавны передайте. Она вспомнит…

Пусть не болеет, здоровья ей…

На том и попрощались… Я перешла через дорогу, купила в ближайшем киоске пачку «Честерфилда» и, наплевав на дико ноющий желудок, выкурила целых три сигареты — одну за другой.

Вот теперь все действительно складывалось. Складывалось в жуткую, но вполне реалистичную картину. У нее был более чем веский мотив. У нее была возможность это сделать. Все указывало на то, что это сделала именно она, но у меня не было никаких доказательств…

К театру я подъехала приблизительно в половине двенадцатого. Утренняя субботняя репетиция должна была быть в разгаре. Из-за прикрытых дверей зала доносились звуки музыки, в щель жутко тянуло пылью и табаком. Завидев меня в проходе между креслами, Костик Черепанов ринулся со сцены со скоростью небольшой морской торпеды. Я даже испугалась, что он сломает себе ноги или шею, а то еще, чего доброго, стукнется головой так, что глаза сбегутся к носу окончательно и бесповоротно.