Пьеса для обреченных - Вера Русанова

Леха стоял передо мной красный и злой, как сто индейцев. Уши его едва не шевелились от ярости, на щеках тяжело перекатывались желваки. Он был выше меня сантиметров, наверное, на пятнадцать и совершенно не походил на Пашкова.

— Ну, так что же, «если серьезно»? — спросила я несколько более издевательски, чем собиралась.

— А то, — рявкнул он, глядя куда-то поверх моего плеча, — что ты лезешь в дерьмовую историю и меня за собой тащишь. Бородин сказал, что всем бошки открутит — он и открутит! А мне моя башка вообще-то дорога…

Это было совсем не то, что я ожидала услышать. Напротив — то, чего я не хотела бы слышать ни при каких обстоятельствах!

— Так, значит, ты не из-за меня? Из-за себя? — почти против воли вырвалось из моего горла. Я поперхнулась и, рывком поправив на плече сумочку, быстро зашагала к метро. Леха за мной не побежал…

Все утро следующего дня я провела в тяжких раздумьях. А если уж быть совсем честной, то просто тряслась от страха. То, что Москвин — убийца, казалось весьма вероятным. И меня он может прихлопнуть, как надоедливую осеннюю муху, бьющуюся в стекло. Правда, о нашем рандеву на даче знали Владимир Макарович и Леха: оставалось надеяться, что до милиции слух о моем исчезновении все-таки дойдет. Но это весьма слабо утешало. К тому же дедушка Пеев наверняка уже на следующее утро забыл о моем существовании, а Леха… Леха — тот просто побоится попасть в историю и не захочет рисковать своей драгоценной башкой.

Время летело на удивление быстро. Так обычно бывает, когда собираешься к стоматологу и, тихо скуля, наслаждаешься последними минутами жизни, не заполненными болью и запахом жженой кости. Кажется, только что было десять — ан нет: часы показывают уже половину одиннадцатого. Вроде бы совсем недавно часовая стрелка подползала к одиннадцати — и вот уже почти полдень, а в Логиново нужно выезжать за часа полтора до встречи!

И самым обидным было то, что ничего особенно толкового в моей голове так и не зародилось. Вчера, с пафосом цитируя Лехе Шекспира, я понимала, что все это — ерунда. Но не признавалась исключительно из вредности. Сегодня тактических и стратегических планов по-прежнему было ноль целых ноль десятых.

Впереди меня ждала встреча с возможным убийцей, а позади… Впрочем, что было позади? Театр? Пашков? Унизительный спектакль, устроенный Бородиным? И труп Бирюкова, наверняка уже надежно спрятанный где-нибудь на дне реки или дотла сожженный в негашеной извести…

В общем, в двенадцать тридцать я хорошенько умылась холодной водой, тяпнула для храбрости водочки, заблаговременно приобретенной в киоске возле почты, и вслух сказала себе: «Ты — актриса. Ты — хорошая актриса. И у тебя обязательно все получится!»

Как ни странно, но мое болезненное воображение к этому моменту благополучно отключилось, и жалостные картинки грядущих похорон безвременно усопшей Женечки Мартыновой не стали тревожить и без того истерзанную душеньку.

В хризантемах ли мне предстояло лежать или в осенней холодной грязи — разница, в общем, была небольшой. А я чувствовала в себе нахальное и неистребимое желание выпутаться из этой истории не только живой и невредимой, но еще и победившей.

Следовало хладнокровно проанализировать ситуацию. Митрошкин вчера не был на сто процентов прав, когда ерничал и издевался над моим желанием воздействовать на психику Москвина по методу принца Датского. Одно дело, когда преступника пытается расколоть следователь, который по долгу службы обязан это делать, и совсем другое, когда приходит неизвестно откуда взявшийся человек и заявляет:

«Я знаю — ты убил!» Кроме того, пьесу с многозначительным названием «Мышеловка» перед Клавдием разыгрывали профессиональные актеры — причем лучшие актеры, столичные трагики! Будь это датская народная самодеятельность, возможно, даже у Шекспира финал оказался бы совсем иным… И потом, я ничего не теряла. «Кроме своей жизни, кроме своей жизни, кроме своей жизни…» Тьфу ты, черт! Опять все тот же «Гамлет»! Ну не признается он — и не признается, не дрогнет лицо, не забегают глазки — ну и пусть себе остаются недвижными, как у целлулоидной куклы! Обезопасить же себя, наверное, можно незамысловатым и классическим методом: «О том, что я встречаюсь с вами, знают еще несколько человек. В случае, если я не вернусь, письмо с изложением всех фактов поступит на Петровку, 38». Можно… Можно было бы, если бы я, например, задумала вымогать деньги. Но я, к сожалению, в любом случае собиралась сдать Москвина милиции и после этого гордо и насмешливо посмотреть в глаза Бородину. Так что оставалось только уповать на везение и .небесных ангелов-хранителей…

Как ни быстро летело время, но его было еще более чем достаточно.

Ожидание же делалось невыносимым. Поэтому ровно в час дня я надела свою походную куртку, туго зашнуровала ботинки и вышла из темного и сырого подъезда.

Неожиданно яркое солнце плеснулось мне в глаза с небывалой для. осени щедростью. Я сморщила нос и подумала о том, что жизнь все-таки очень хороша. В голове моей в тот момент бродили самые разнокалиберные мысли: от суперглобальных — о праве человека на месть, до сугубо прикладных — с каким интервалом ходит электричка до Логинова. Еще во всех красках вспоминалось вчерашнее Лехино предательство, и от этого почему-то делалось тоскливо.

«Ты всегда по большому счету была одна, и теперь — одна, — размышляла я, проезжая в маршрутке мимо многоэтажек Жулебина. — Сама за себя отвечаешь и только на себя можешь рассчитывать… Ну присутствовал когда-то в твоей жизни Пашков. А что Пашков? Поставил тебя перед фактом своей измены и предложил, как женщине „умной и сильной“, самой что-нибудь придумать… Нет, если ты никому не нужна, то и тебе никто не нужен. Заканчивай с этой историей и больше уже никогда не смей портить себе жизнь из-за мужиков. Плевать на них надо с высокой колокольни».

Однако чем ближе я подъезжала к пункту назначения, тем менее отвлеченными и философски-спокойными делались мои мысли. Когда же подошвы моих теплых ботинок коснулись бетонной платформы на станции Логиново, то я и вовсе почувствовала мучительное желание запрыгнуть обратно в электричку и умчаться куда угодно, только бы подальше отсюда! Но двери за моей спиной со стуком захлопнулись, народ потянулся к утоптанной узкой тропинке. И мне не оставалось ничего иного, как последовать за аборигенами.

Дачные коттеджи стояли вдали сплошной серо-оранжевой стеной. Некоторые были сделаны из камня или бетонных блоков, некоторые — из кирпича. Особыми архитектурными изысками дома не отличались: все те же террасы, мансарды, остроугольные крыши, непременные круглые застекленные окошечки и кое-где лестницы с широкими перилами.

Номер дома Москвина я помнила как «Отче наш» и истово надеялась, что к этому часу Антон Антонович уже будет на месте. Каждая дополнительная минута ожидания грозила обернуться тяжелой шизофренией, возникшей на почве заячьей трусости и дурацкого желания что-то доказать окружающим и себе самой. Однако судьбе было угодно лишний раз щелкнуть меня по носу: калитка оказалась открытой, но на стук в дверь никто не отвечал. Наручные часики показывали половину третьего, а в доме было темно и тихо, как в антресолях старого шкафа…

«Раз сказал: в четыре — значит, приедет к четырем», — догадался Штирлиц", — тоскливо подумала я и пошла в разведывательный рейд вокруг дома.

Нельзя сказать, чтобы коттедж Антона Антоновича сильно отличался от соседних домов. Двухэтажный, серо-белый, с большими прямоугольными окнами, он был окружен жидким, полысевшим к осени кустарником. Ничего особенно зловещего в пейзаже не наблюдалось, но тем не менее коленки мои отчего-то все больше и больше слабели.

Лаз в подвал… Что там? Может быть, огромный холодильник для складирования трупов? Наглухо зашторенное окно… Темная комната с неясным силуэтом человека, притаившегося в углу? Новенькая лопата с тяжелым черенком, прислоненная к шершавой стене… Да-а, такой если шарахнуть по голове, то мозги полетят до самой платформы Логиново…

Что я ему скажу, когда он попросит показать наброски пьесы? «Лучше давайте я вкратце обрисую фабулу»? «Некий театральный режиссер решает подзаработать денег и для этого продает свою пьесу именитому драматургу, разучившемуся писать…» Его глаза темнеют, ноздри начинают нервно вздрагивать.

Или наоборот? Он улыбается подчеркнуто вежливо и кивает седовласой головой:

«Продолжайте, продолжайте! Я вас внимательнейшим образом слушаю!» И что дальше?

Прочувственно распрощаться и уйти, каждой клеточкой спинного мозга ожидая удара лопатой по голове?

Я как раз в красках и подробностях представляла себе этот самый удар: холодную сталь, припорошенную снежком и крошащую череп, брызги крови, резвыми пташками разлетающиеся во все стороны, — когда вдруг увидела его… Антон Антонович Москвин, собственной персоной, неспешно шагал по тропинке к даче. И на нем наверняка было то же самое темно-серое драповое пальто, в котором засекла его престарелая соседка убитого Вадима Петровича.