Площадь отсчета - Мария Правда

— Негодяи… без Бога, чести и совести, — воскликнула Мария Федоровна, — я знала, я знала!

— Надеюсь, что ты не голословен, Мишель, — тихо сказал Николай Павлович, пощипывая усы.

— Разумеется, — с готовностию подхватил Мишель и потянулся к новенькому инкрустированному портфелю, который он принес с собой, — я захватил кое–какие протоколы… Позвольте… вот показания подполковника Поджио, который беседовал на эту тему с полковником Пестелем. Зачитываю: «Давайте, мне говорит, считать жертвы, и руку свою сжал, чтобы производить счет ужасный сей по пальцам, — это свидетельствует Поджио, — уточнил Мишель, продолжая чтение. — Видя Пестеля перед собой, я стал называть, а он считать; дойдя до женского пола, он остановил меня, говоря: знаете ли, что это дело ужасное; — Я не менее вас в том уверен, — отвечал я, — но тут уже я видел, что он хотел мне дать усмотреть, что я бесчеловечнее его; сей же час после сего опять та же рука стала предо мной и ужасное число было тринадцать! Наконец, остановившись, он, видя мое молчание, говорит так: этому и конца не будет, ибо также должно будет покуситься и на особ Фамилии, в иностранных краях находящихся. Да, я говорю, тогда точно уже конца ужаса сему не будет, ибо у всех Великих княгинь есть дети».

Мишель перестал читать и значительно посмотрел на собеседников. Мария Федоровна сидела, выпрямившись, в своем кресле, ее маленькие глазки сердито бегали.

— Насколько я понял, сие показывает Поджио против Пестеля, — сказал Николай Павлович, — а что возражает Пестель?

— Полковник Пестель заявил, что сия сцена описана с избыточной театральностью, — отвечал Мишель, заглянув в свои бумаги: «Жертв, — как он выразился, — точно считали, — но никакого счета по пальцам отнюдь не было».

— Ты обращал внимание, что англичане и немцы всегда разгибают пальцы от кулака, когда считают, — заметил Николай Павлович, — русские — загибают, начиная с открытой ладони. А Пестель у Поджио руку сжал.

— Он, стало быть, немец, — пробормотал Мишель, глядя на свой увесистый кулак, — я загибаю.

— Я тоже загибаю, — улыбнулся Николай.

— Да какое это имеет значение! — взвизгнула Мария Федоровна. — Их надобно казнить смертью, всех до единого! Какое неслыханное злодейство!

— Прежде чем казнить смертью, надобно исчислить и доказать вину каждого. Необычный жест Пестеля добавляет правдивости показаниям Поджио, поэтому я на нем остановился… Мишель, вели прислать мне вечером дело Пестеля, я хочу уточнить кое–какие детали.

— Меня удивляет ваше бесчувствие, Николай! — продолжала кипятиться Мария Федоровна, часто обмахиваясь большим веером, — они собирались убить нас всех, ваших ни в чем не повинных сестер с маленькими детьми, а вы ведете себя так, как будто следствие идет о растрате кассы…

Николай Павлович одернул мундир и выпрямился.

— Видите ли, маман, кассу полка своего Пестель точно растратил, и сие меня возмущает несказанно. А вот на уничтожение всего дома Романовых у них бы не хватило ни духу, ни умения. Тем не менее подобное злоумышление должно быть наказано — государь не имеет права прощать врагам государства. А теперь, матушка, позвольте ручку — меня ждут работать. Пойдем, Мишель, я хочу показать тебе кое–какие занятные прожекты…

Мария Федоровна, оставшись одна, испытала неприятное чувство, похожее на разочарование. Пока с ней обсуждали дела политические, она чувствовала себя на высоте положения, она была государыней, с которой беседовал неизменно почтительный сын, царствующий император. Но сын уходил, чтобы далее царствовать, а она оставалась не у дел. Это было досадно, но Мария Федоровна не унывала: она не собиралась довольствоваться жалкой ролью матушки, с которой говорят о делах государственных лишь затем, дабы поддержать обеденную беседу. Она положила себе лично встретиться со всеми важными персонами из следственной комиссии и не допустить, чтобы неопытный Ник оставил преступников без наказания. Переваливаясь на высоких каблуках, Мария Федоровна отправилась в свою опочивальню подремать после обеда. По пути у нее опять разболелась косточка на ноге, и она разбранила за это первую же встреченную камер–фрау.

Николай с Мишелем, оживленно беседуя, спустились вниз по лестнице и под руку прошли длиннейшую анфиладу парадных зал по пути к рабочему кабинету. Зимний кипел народом. Вестовые в форме различных ведомств так и летали с этажа на этаж, флигель–адъютанты, беспрестанно попадавшиеся навстречу, с особенной свитской ловкостию раскланивались, щелкая каблуками и брякая шпорами. Как непохоже это было на сонную одурь последних александровских лет, которая царила здесь еще так недавно! Перед кабинетом, в небольшом зальчике с одним узким окном, Николай Павлович остановил Мишеля.

— Здесь нет никого, так давай здесь и переговорим, дабы людей от работы не отрывать, — предложил Николай. В его кабинете, как всегда, за столами трудились генералы, на этот раз — по иностранному ведомству.

— Изволь, — согласился Мишель, присаживаясь на низкий деревянный подоконник, — мои уши к твоим услугам.

Николай попробовал по привычке пройтись во время разговора, но помещение было маленькое, и он, в конце концов, примостился на подоконнике рядом с братом.

— Вот что, mon cher, — начал Николай Павлович, — во–первых, хотел отметить твою деликатность… что при Шарлотте… Александре Федоровне, разговор сей не начал. Очень и очень ценю! — Мишель, улыбаясь и кивая, ждал продолжения.

— Нервы у ней совсем никуда, после памятных тебе событий, здоровье тоже. Если так будет продолжаться, она и обязанности свои не сможет исполнять так, как должно. Посему… ты, как лиазон между нами и следственной комиссиею, при ней об этом деле речь не заводи и впредь. Коли спросит, отговориться ты мастер.

— Очень понимаю, Ника, — кивнул Мишель.

— Маменька иное дело. Что за женщина… чугун!

— Да, в ней твердости поболее, чем у нас с тобою вместе!

— Словом, наша задача — не огорчать императрицу… И сделать так, чтобы никто другой не огорчал. Следи также за тем, чтобы лишние подробности сего дела не попали к газетчикам… Газеты городские ей все зачитывают.

— Понял, — кивал Мишель, — да, кстати, о деле. Имею я до тебя просьбу. Отдай мне Кюхельбекера.

— Ты шутишь! Я не могу оставить преступление безнаказанным. — Николай вскочил с подоконника и прошелся по маленькой комнате, — я тебе адъютанта твоего Долгорукова уже отдал — он избежал и арестования… Ты хочешь отпустить и этого преступника? Почему?

Мишель пожал плечами.

— Не знаю, Ника. Скорее всего, мне его просто жаль. Он несчастное существо. А я, как лицо, на коее он покушался, думаю, имею право его лично помиловать…

Николай Павлович продолжал ходить, резко поворачиваясь, как тигр в клетке.

— Сие очень и очень сложный вопрос, Мишель. Ежели б мы были с тобою частные лица, мы бы могли — и должны были бы — прощать согрешившим против нас по законам христианским. Но обладая браздами государственной власти, мы подчиняемся совсем иным законам.

— Все короли средневековые, — возразил Мишель, — обладали правом помилования преступников. Правом сиим нельзя пользоваться часто, но оно у нас есть, не так ли?

— Не знаю, можем ли мы на данном этапе правления нашего позволить себе подобную роскошь. У нас есть обязанности — и очень мало прав. И кстати, о королях: Людовик XVI не понял своей обязанности и был за это наказан — Николай красноречиво провел ребром ладони себе по шее.

Мишель почесал в затылке и тяжело вздохнул.

— Давай тогда сделаем так. Когда у Сперанского готова будет роспись по разрядам преступников, мы сможем, в зависимости от степения раскаяния их, участь некоторым смягчать… скажем, кого–либо из разряда в разряд переводить?

— Да, только делать это будем не мы, а суд.

Мишель встал, потянулся, и на его свежем круглом лице появилась хитрая улыбка.

— А вот на суд, братец Ника, у нас в России повлиять может каждый. Особливо Великий князь Михаил Павлович, любимый брат августейшего государя. Кстати, у меня через час заседание, мой император! Разрешите откланяться?

— Проваливай! — со смехом сказал Николай. Удивительно, но каким–то образом Мишель всегда добивался своего и при этом еще и поднимал ему настроение. Что за счастливый характер!

Николай Павлович принял серьезный вид, вошел в кабинет, ответил на приветствия генералов и сел за стол, заваленный бумагами по турецкому вопросу. Он должен был сегодня дописать письмо тестю, прусскому королю, в котором излагал свой взгляд на российскую политику в Азии. Ему подали свежеочиненное перо. Николай Павлович обмакнул его в чернильницу и стал расписывать на обрывке бумаги. Перо писало замечательно. Только нацарапанное в рассеянности потом удивило его: «Проба… проба пера, — написал он по–русски. — Когда же наконец все это кончится?»