Год спокойного солнца - Юрий Петрович Белов

— Что ж, выходит, Пэттисон прав? — уловив паузу, осторожно спросил Назаров.

— Нет, конечно, — устало, точно на свою исповедь потратил все силы, ответил Ата. — Пески нас не засыпят, мы не Австралия. Вооружены против пустыни хорошо. Может быть, даже слишком хорошо, — с затаенной болью добавил он. — И осознав свое могущество, подчас стали забывать, что сами мы, люди, — всего лишь частица природы. Я на днях за город поехал на холмы. Глянул оттуда — пустыня далеко, еле видна, и так мне тревожно стало… Сначала не разобрался в чем дело, а потом понял: мы же отдаляемся от пустыни, теряем ее, даже работая в самом ее сердце. Придет время, когда нам нечего будет показать в Каракумах своим детям, кроме рукотворных творений своих.

— Мы уже сейчас показываем эти творения с гордостью, — не понял его Марат. — Разве эта гордость незаконна?

— Законна, — совсем уже тихо, со вздохом согласился Ата. — Но показываем мы только то, что создаем. А вот то, что разрушаем при этом… в лучшем случае стараемся не замечать.

Ата замолчал, и они пошли молча.

Прохожих почти не было, только на скамеечках возле подъездов сидели кое-где люди, в одном месте играли в нарды, и долго было слышно, как стучат кости.

— Вы спросили, не собираюсь ли я писать об этом в газету, — проговорил наконец Назаров. — А я ведь из газеты ушел. Сегодня как раз редактор подписал мое заявление.

— Правда? — не удивленно, а скорее разочарованно отозвался Казаков.

Марату хотелось, чтобы Ата стал расспрашивать его, а он бы рассказал, как устал, что годы уже не те и здоровье, пора и на спокойную работу, и чтобы тот посочувствовал ему, но Казаков ничего больше не сказал, и он произнес, словно извиняясь:

— Так вот…

Ата не спросил даже, куда переходит Назаров, видно, ему не интересно было, и это вызвало у Марата обидное чувство.

— Газета, она, знаете… — начал он, по замолчал, поняв, что нелепо оправдываться, да и почему, собственно, нужно оправдываться. Что он, совершил что-то предосудительное.

— А я думал, вы мне во всем этом поможете, — вздохнул Ата. — Если бы газета взялась…

«Знал бы ты о Севкиной статье», — подумал Назаров и, досадуя на себя, сказал:

— Там, кроме меня, есть кому взяться.

— Это конечно, — огорченно согласился Ата. — Но мне казалось, вы к этому делу неравнодушны.

В ответ Марат только плечами пожал. Ата не мог в темноте увидеть этого жеста, но почувствовал или догадался о нем и опять вздохнул. Все-таки очень наболело в нем то, о чем затеял он поздний разговор, и он не сдержался, сделал еще одно признание, наперед зная, что говорит это зря:

— Я совсем голову потерял, не знаю, что предпринять. Какая-то ломка в представлениях нужна, но как подступиться…

Снова ничего не ответил ему Марат, и молчание их стало вдруг тягостным.

— Вы извините, я не решился снова предложить вам свою «Яву», — сказал Казаков, и это прозвучало как намек, что пора прощаться. — Вам далеко до дому?

— Теперь ужо близко, спасибо, — с облегчением ответил Назаров. — И за письмо спасибо. Хотя если честно, сам не знаю, зачем оно мне… такое.

Они пожали друг другу руки и расстались без недавнего радушия.

Марат пошел своей дорогой с тяжелым сердцем. Не сделав и десятка шагов, мучимый сознанием вины перед Казаковым, он не выдержал, остановился и посмотрел назад. Ата уходил неторопливо, закинув рука за спину. Шаги его гулко раздавались в ночной тишине. «Это же навсегда, — подумал Марат с внезапной тоской. — Уйдет, и мне уже никогда не бывать в их доме, не вернуть его расположения».

Сердце сжалось, и он пошел, почти побежал следом.

— Ата! Постойте, Ата!

Тот оглянулся недоуменно, подождал молча, навстречу не пошел и ни о чем не спросил.

— Ата, — взволнованно проговорил Назаров, тяжело дыша от короткой пробежки, — я не хотел, чтобы вы плохо думали обо мне. Я не потому отказываюсь, что не хочу вас поддержать… и не отказываюсь вовсе… У меня теперь будет много свободного времени, и я смогу писать о чем хочу. А газетную работу бросаю — не по мне стала. Вот пробежал несколько шагов — и одышка. А корреспондента, говорят, ноги кормят. Это кто не знает, тому кажется, что журналистская работа в газете нечто легкое: пришел, собрал материал, написал… А в редакции вечная спешка, нервотрепка… Если я ввяжусь в эту историю, мне не вырваться из газеты, тут ведь одной статьей не отделаешься, надо с головой влезть… Да, меня взволновало то, что вы говорили, я только вида не подавал. Но не потяну я такую тему, физически не потяну. Вы уж не судите строго, не думайте…

— Ну что вы, — мягко остановил его Казаков, — я все понимаю.

— А чем смогу — помогу, — воспрянул духом Марат, хотя и холодные нотки звучали в голосе Аты. — О Гельдыеве напишу обязательно. Я его уже четверть века знаю. Там целая история… В гостях у него был. Такой интересный человек! Он ту саксауловую рощу по зернышку сажал. Пешком ходил на протезе и сажал. Сын того Бекмурадова, который с басмачами в село ворвался и письмо моего отца показывал, саксаул на этом месте весь вырубил, а Гельдыев решил восстановить. А во дворе у него целый ботанический сад — просто чудо! А библиотека! Глаза разбегаются… Книги о растениях, о животных… Вот вы знаете, почему верблюд может долго не пить?

Ата дернул плечом:

— Так устроен…

— А он знает. И много еще всякого… Я обязательно напишу о нем очерк. И о вас…

— Ну про меня, наверное, фельетон писать надо, — хмуро возразил Ата.

— Да что вы! Какой там фельетон! — Марат вдруг осекся, вспомнив подготовленную им статью «Кирка против бура?».

— Про меня не надо, — попросил Ата. — И не переживайте, что так вышло. Желаю вам успехов на новом месте. Всего доброго.

Пожимая протянутую руку, Марат снова испытал то тоскливое чувство покинутости, которое заставило его обернуться и позвать Казакова, —