Всадники - Жозеф Кессель

– Как ты считаешь, этот император был истинно верующим человеком?

– Кто бы посмел в этом усомниться? – признал Уроз. – Не он ли обратил в истинную веру язычников Индии?

– Так вот, – продолжил Гуарди Гуэдж. – Считаешь ли ты, что этот покоритель во имя Аллаха, этот меч Пророка, мог нарушить предписания Корана?

– Нужно быть сумасшедшим, чтобы так считать, – просто ответил Уроз.

А старик медленно продолжал:

– Тогда почему же в царствование великого Бабура на афганской земле производили вина так много, что наполнялись бесчисленные бочки и бурдюки?

– Значит, меч Пророка не знал об этом! – отвечал Уроз.

– Ошибаешься, о благочестивый чопендоз, – сказал Гуарди Гуэдж. – Этот повелитель ездил по деревням, где выращивали лучший в мире виноград, а с ним и министры и военачальники, и поэты и певцы, а император лично пробовал молодое вино. А однажды он увидел тюльпан такой красоты, что, пожелав оказать ему величайшую честь, велел налить в него вкуснейшего вина и выпил из цветка, ставшего кубком.

– Что ты говоришь? Что ты говоришь? – пробормотал Уроз.

– И еще я скажу, – продолжал Гуарди Гуэдж все с той же интонацией, – что стоя на холме, откуда виден весь Кабул, Бабур повелел вырыть большой пруд. И вот этот пруд, который сохранился и сейчас, Великий Могол, когда принимал дорогих гостей, приказывал наполнять лучшим из вин… А затем гости и он сам черпали оттуда и пили в свое удовольствие.

– Пращур! – воскликнул Уроз. – Если бы эти слова я услышал не из твоих уст…

– Если каждое слово мое не истинно, то пусть отсохнет мой язык и пусть я никогда, никогда больше не смогу рассказывать ни сказки, ни истории, ни легенды, – подтвердил Гуарди Гуэдж.

Уроз отвернулся и стал озабоченно глядеть на языки пламени, как бы ища у них ответа.

– А Коран во времена Бабура был тот же, надеюсь, что и сейчас? – спросил он.

– Каждая строка, каждое слово и даже каждая запятая были те же, – уверил его Гуарди Гуэдж.

– Значит, изменился дух тех, кто учат ему? – промолвил Уроз.

– Или их чувства, – предположил Гуарди Гуэдж.

– Так кто же был ближе к истине, древние мудрецы или нынешние? – спросил Уроз.

– Ни те, ни другие, – отвечал старец.

Уроз перестал смотреть на огонь и повернулся к Гуарди Гуэджу. От внутреннего огня блеск в его глазах был ярче, чем пламя костра. Между тем лицо его выражало глубокое спокойствие.

– Значит, я сам должен делать выбор, – понял наконец он. – Только я, как велят мне мой ум и мое сердце.

– И так во всем, – подтвердил Гуарди Гуэдж.

На обескровленных губах Уроза появилась улыбка, не имеющая ничего общего с привычной его волчьей ухмылкой.

– К этому выводу ты и хотел меня привести? – спросил он.

Словно едва заметная волна пробежала по лицу старого сказителя, по бесчисленным его морщинам. Таков был его ответ.

– Воистину, воистину, – сказал Уроз.

Он прислонился к стене надгробия, осторожно поправил одеяла и продолжал:

– У меня прошла вся боль. Тело мое стало мудрее. Мой рассудок теперь владеет им и ничему не удивляется.

Гуарди Гуэдж скатал еще один шарик из коричневой массы и дал его Урозу. А тот, проглотив снадобье, почувствовал, как полегчало его тело и как по всем венам волшебной волной потекла горячая кровь. Грубые меха, лежавшие на нем, шершавые ткани одеял стали мягче и плотнее, чем бархат и шелк. И из этой благостной оболочки вырывалась, взлетала вверх мысль, чтобы оттуда, с большой высоты, неслышно и бесстрастно судить о мире, о людях и о нем самом.

– Как же так получилось, что жизнь была для меня ничем, если я не был впереди всех и над всеми? – тихо прошептал Уроз.

Он вспомнил о первом караван-сарае и о своем внутреннем примирении с изнуренными животными, с несчастными путниками… И пришел к выводу:

– Тот всадник, что все хлестал и хлестал, чтобы всегда быть первым… несчастный безумец…

– Есть такая пословица, – подсказал Гуарди Гуэдж: – «Если везение с тобой заодно, то зачем спешить? А если оно не с тобой, то зачем спешить?»

Уроз покачал головой. Мирная улыбка застыла на его лице. Ему очень хотелось спать.

– Да хранят боги твой покой, – пожелал ему Гуарди Гуэдж.

– Почему боги? – пробормотал Уроз. – Есть только один Бог.

– Когда обойдешь много земель и когда ходишь очень-очень долго, то трудно в это поверить, – не согласился Гуарди Гуэдж.

С ночного неба послышался ровный приглушенный гром. Но они не подняли головы. Они привыкли к этому шуму. Вот уже несколько лет, два-три раза в неделю крылатые машины летали туда-сюда над долинами, горами и степями Афганистана.

Уроз уснул. Старый сказитель подбросил веток в костер.

На рассвете послышался лай, душераздирающий, зловещий.

В каменном убежище, где спали Гуарди Гуэдж, сидя, и Уроз, лежа, костер тихо догорал. Но цвет у него был уже не такой, как ночью. Через брешь, повернутую на восток, проникали первые солнечные лучи, и хотя небесное пламя было еще совсем не ярким, оно затмило собой пламя человеческое.

Лай приближался.

Бесчисленные морщины на щеках Гуарди Гуэджа дрогнули, и он, хотя слух у него был уже не такой хороший, как прежде, машинально повернул голову в том направлении, откуда доносился лай, чтобы понять его природу. Потом бросил еще веточек в костер и вновь прислонил голову к камням могильника.

А лай все усиливался.

Уроз тоже услышал его. Но не проснулся. Это было самое удивительное из всего, что случилось за его жизнь. Спокойствие и безмятежность, мягкая отчужденность овладели им. Вместе с тем, все тело уподобилось морской раковине, вбиравшей в себя все ночные флюиды, дыхание ночи и ее вздохи, которые питали множество образов, порожденных то рассудком, то бредовыми фантазиями. То были не сновидения, и Уроз знал это. Загадочная власть позволяла ему одновременно отслеживать, оценивать их и вместе с тем, забываясь, отдаваться их прекрасному обману. Когда рычания и вой раздались в нем, в раковине, каковой была его оболочка, Уроз почувствовал, что его окружили, в него проникли, в нем поселились безухие желто-серые звери, адские псы, несущиеся по каменистой степи. Это в его голове скрывались оскаленные пасти, с белой пеной на клыках. В его груди клацали их клыки. Уроз не пошевелил даже пальцем, и не дрогнули его веки. Он был одновременно и ареной происходящего, и свидетелем, участником и повелителем игры воображения. Свора промчалась, протекла сквозь него.

Зирех отбросила руку, прижимавшую ее к широкой, горячей груди, поднялась, опираясь на одно колено.

– Куда ты? – спросил Мокки сонным голосом.

Он открыл глаза и зажмурился на мгновение от яркого света, словно пропитавшего сделанные из плотной ткани стенки юрты.

«Солнце встало раньше меня, – подумал Мокки с удивлением и беспокойством. – Как же это могло случиться…»

Но вернулись плотские воспоминания, и чувство вины пропало. Он пошарил рукой, широкой ладонью накрыл узкий и мягкий живот, так угодивший ему ночью. Нежная кожа Зирех скользнула по его пальцам.

– Послушай! – отозвалась она.

Она уже была на ногах, стояла уже не на матрасе, на котором они так мало спали этой ночью, и всем телом устремилась к доносившемуся лаю.

– Собаки? – лениво спросил Мокки. – Как вчера?

– Те, что были вчера, теперь уже далеко, – вскричала Зирех.

Мокки почесал свою бритую голову:

– И то верно… Сейчас они гонят свои стада в сторону Бамиана.

– Ты что, разве не слышишь, как они воют? – удивилась Зирех.

Мокки прислушался и тихо протянул: —Покойник…

– Караван будет хоронить, – сказала кочевница. – Пошли!

Ввалившиеся глаза Зирех расширились, а грудь высоко и часто подымалась. Саис подобрал грязную тряпку, служившую ему тюрбаном, обмотал ею голову. Подумал: «Ох уж эти женщины… Похороны им даже больше по вкусу, чем праздники по случаю рождения или женитьбы».

Потом спросил:

– Ты больше не боишься?

– Чего? – с удивлением посмотрела она на него. – Настал день. Покойник тут самый что ни на есть настоящий, и племя будет его хоронить… Пошли!

Она пошла к выходу, но остановилась, отодвинув полог юрты. Утро на плато нестерпимо слепило. Все сияло, сверкало, блестело, било в глаза: камни, голые склоны гор, их снежные и ледяные вершины. Подобно тысячам острых мечей плясали, дрожали, играли они в лучах солнца, и даже сам воздух искрился алмазами.

Мокки, вставший за спиной Зирех, превосходящий чуть не вдвое ее ростом, вдруг осознал, вдруг почувствовал, будто меч небесный полоснул его по глазам. Он вспомнил: «А молитва… молитва… Я и забыл… Аллах меня накажет».

Он поднял Зирех за плечи, повернул лицом к востоку, согнул и почти швырнул на землю. Она оказалась распростертой бок о бок с ним, услышала его шепот:

– Моли Всемогущего простить нас за то, что мы пропустили час молитвы, услаждая друг друга.