Вечное невозвращение - Валерий Губин

— Ради Бога извините!

Она подняла глаза и молча улыбнулась.

Все слова, которые я собирался сказать и обычно говорю, знакомясь с девушками, застряли в горле. Она оказалась совсем не девушкой и совсем не молодой, как мне представлялось издалека. Морщины на шее и под глазами говорили о вполне приличном возрасте — где-то около сорока лет, никак не меньше. Разочарованный, я пошел к себе в номер, думая с тоской: все две недели, что мне осталось пробыть здесь, придется молчать. Я вовсе не такой уж болтун, но это вынужденное молчание, когда говорить абсолютно не с кем и не о чем, меня почему-то угнетало.

Я вспомнил, что соседи по столу упоминали в первый же день винный погребок, расположенный неподалеку, и решил отправиться туда. В погребке оказалось довольно уютно. Взяв стакан вина, я уселся на огромную деревянную плашку, изображавшую стул. Вино оказалось терпким, но приятно освежало, у меня даже закружилась голова. Я взял еще стакан, поставил перед собой и с наслаждением закурил.

Тут ко мне подошел симпатичный старичок, похожий на дореволюционного профессора.

— Позвольте присесть товарищу по несчастью!

— Почему — по несчастью?

— Мы же с вами из одного санатория. Я сижу в столовой через два столика от вас. И на грязи хожу почти в одно время с вами. Вижу, что вам скучно, потому что не с кем общаться. Такое впечатление, что в этом заезде оказались одни бухгалтеры и доярки — и все пенсионного возраста.

— А вы, конечно, профессор, и потому вам тоже скучно?

— Почти. Я доцент Санкт-Петербургского политехнического института. Он у нас теперь университетом называется. Меньшиков Никита Михайлович.

Я назвал себя и предложил сходить к буфету за понравившемся мне вином.

— Нет, нет, у нас с вами разные вкусы. Я предпочитаю белое, а вы, я вижу, поклонник красного.

Мы выпили по три стакана, каждый своего, и я опять молчал, потому что говорил все время Никита Михайлович.

— Вы не думайте, что я против простых людей, против бухгалтеров или доярок. У меня бабка была крестьянкой. Я против бездуховности. Такое впечатление, что в последнее время кругом одни простые, слишком простые люди. Они везде, они всюду. Я иногда стою в метро на эскалаторе и смотрю на людей, едущих навстречу — все ищу одухотворенное лицо и почти никогда не вижу.

— Странно, что это вас удивляет! Семьдесят лет шел отбор, чтобы из простых сделать слишком простых.

— Да, да, отбор вполне удался, и мы сейчас имеем дело с антропологической катастрофой.

— Здесь я с вами не согласен, профессор.

— Я доцент.

— Извините. Я согласен с Фридрихом Вторым, который сказал, что народ — как трава. Чем больше вытопчешь, тем быстрее вырастет. Думаю, последствия этого эксперимента растворятся в новых поколениях. Пару десятков лет — и ничего от этих простых не останется.

Мы с ним спорили еще долго, пока Никита Михайлович не спохватился, что можно опоздать на ужин.

— Но до него еще два часа!

— Мне надо подготовиться, переодеться. Я не могу идти на ужин в том же, в чем был на обеде.

Мы вышли вместе. Доцент поспешил в корпус, а я пошел прогуляться вдоль моря. Пройдя метров триста, увидел скамейку и сел, блаженно жмурясь в лучах заходящего солнца. И тут вдруг впервые почувствовал, как я устал за этот год, почувствовал, как скопившаяся за этот год усталость медленно, по крохам покидает меня, выходит из тела и души.

— Простите, можно с вами поговорить?

Я вздрогнул и открыл глаза. На другом краю скамейки, примостившись, как воробушек на ветке, сидела разочаровавшая меня официантка.

— Поговорите, — разрешил я.

— Я осмелилась обратиться к вам, потому что видела, как вы меня уже несколько дней пристально рассматриваете.

— Извините, если это было так навязчиво. — Я даже покраснел.

— Нет, нет, что вы! Мне нравится, когда на меня так смотрят. И вы мне тоже понравились, сразу, как я вас увидела.

— Спасибо.

— Вы не подумайте чего, я не люблю заводить романов с отдыхающими. В каждый заезд кто-нибудь обязательно пристанет и сразу предлагает пройти к нему в номер.

— Бессовестный народ, — пошутил я.

— Да, очень бессовестный, — серьезно и горячо подхватила она. — Они считают, что если я официантка, то мне можно что угодно предлагать.

— Я и говорю — бессовестные. А о чем вы со мной хотели поговорить? Кстати, как вас зовут?

— Меня зовут Вика. Виктория.

— Виктория — значит победительница. Победительница мужчин.

— Я вижу, вы веселый человек. И легкий. А подошла я к вам потому, что иногда мне обязательно нужно с кем-нибудь поговорить. Иначе, как я чувствую, мне будет очень плохо. На работе меня не любят. Живу я одна.

— Ну что ж, говорите.

— Хотите, я вам расскажу про свою жизнь? У меня жизнь была такая, что можно роман написать.

"Черт бы тебя побрал", — подумал я, но вслух ответил: — Конечно, хочу. У нас ведь до ужина еще почти два часа.

— Ужин сегодня такой, что можно не ходить. Какая-то рыба безвкусная с макаронами.

— Но что-то нужно поесть.

— Да, конечно, это я просто так. Я ведь первую половину жизни прожила в Москве, — продолжила она без всякого перехода. — Там и школу кончила, и училище. Я на штукатура училась. Вышла сразу с пятым разрядом. Потом работала на стройке, хорошо зарабатывала. И однажды, уже на втором году работы, грузовой лифт, в котором ехали я и еще двое рабочих, оборвался. И мы летели с двадцатого этажа вниз, и у всех в руках инструменты. В общем, пришла в себя в больнице через две недели. И еще два месяца валялась там же, только в разных палатах. После этого у меня начались с головой неполадки. — она виновато улыбнулась. — Припадки иногда бывают, эпилептические. Но редко, два-три раза в году. Иногда ни с того ни с сего, а иногда от тоски, от одиночества начинается депрессия — и тогда обязательно ударяет.

— И сейчас у вас депрессия?

— Нет, сейчас просто очень одиноко и потому тягостно. Но это еще вполне терпимо. Вы не бойтесь. Я с вами поговорю — и отпустит. Потом я замуж вышла. Муж у меня был моряк, за границу плавал. Привозил всякие хорошие вещи. Но только плавал по полгода. Придет на месяц, и опять назад, в свои моря. Так что я как будто замуж и не выходила, все равно все время одна. Случайно познакомилась с одним отставным полковником, я уже тогда работала в столовой. Ох, и любовь у нас с ним случилась! Он еще молодой был, его рано из армии выгнали. Такая любовь! Я жила в коммуналке, к себе приводить нельзя, мы и крутились, как могли. Жена его на даче — мы у него. Жена дома — мы на даче. А через несколько месяцев он застрелился. До сих пор голову ломаю: с чего бы это? На меня свалили, мол, я убила, не хотел ради меня семью бросить. Долго мытарили по разным следователям и комиссиям, а когда узнали про болезнь — отстали. Но до моего моряка дошло: он меня выгнал. И ребенка я от расстройства родила мертвого. В общем, опять осталась одна. Потом был художник — он меня рисовал, и все время голой. Обещал жениться, но я не верила. Однажды прибежал — срочно идем в загс, уезжаем в Америку. Не могу, говорил, больше здесь, Вика, советская власть замучила. Уехали мы. Жили в Бостоне, я в домработницы пошла, по-английски бегло уже болтала. Но он начал страшно пить. Никому оказался не нужен, кроме пособия — никаких заработков. На мои доходы жили. Я не выдержала и вернулась домой.

— А в Америке вам понравилось?

— Ничего, жить можно. Только я все время чувствовала там себя в гостях, как будто на время приехала. Так оно и оказалось. А третий муж привез меня сюда. Уже восемь лет живу здесь.

— А муж где?

— Да тут рядом, метров двести, на кладбище лежит. Умер три года назад от рака.

— А детей у вас больше не было?

— Нет, он оказался бесплодным.

Рассказывая, она все время смотрела на меня своими огромными глазами, словно пыталась заглянуть внутрь, и это начало меня раздражать. Какое мне дело до чьей-то бестолковой, несчастной жизни? При чем здесь мой отдых и эта женщина с телом подростка и лицом старухи? Я почему-то радовался, что все это никак ко мне не относится, что сейчас она закончит говорить, встанет и уйдет — и я вновь почувствую, что начинаю отдыхать.

Она, как будто поняв мое состояние, замолчала, перестала заглядывать в меня и, посидев немного, поднялась.

— Спасибо, что выслушали. Мне, правда, стало намного легче. Я пойду, уже пора в столовую.

— Рад, что вам легче, — как можно безразличнее произнес я.

Ночью я проснулся, почувствовав, что в комнате кто-то есть.

— Кто здесь? — Я испуганно сел в постели. Сердце громко колотилось от резкого пробуждения. Вика сидела рядом на стуле.

— Тихо. Не бойтесь. Это я, Вика.

— Что вы тут делаете? Как попали?

— Я знаю, где у уборщиц ключи хранятся. Ничего я не делаю, сижу и смотрю на вас.

— Но послушайте, это уж чересчур.