Из дневника. Воспоминания - Лидия Чуковская

Сколько я ему ни объясняла – я, в отличие от него пережившая 37–38, что в эти годы не только партийцев сажали, но и наилучшую интеллигенцию, – он не верил. А я же в очередях видела, как мало там было жен обкома – мало по сравнению с нами.

Нелюбовь к интеллигенции – это у него собственное, исконное, посконное.

Да, изгнание, разлука – тяжелая вещь. Вспомнила мой разговор с А. И. незадолго: «И я, если окажусь там, переменюсь?» – «И вы». И так и случилось. Потому что здесь он все же хоть изредка слышал что-нибудь поперечное себе (от друзей), а там уже ничего. Интервью же начинается прямо обращением к нашему тогдашнему разговору: «Я не переменился, я такой же»… Нет, милый и любимый, переменился.

Очень мне родное в «Гарвардской речи»: что нельзя человеческую душу все время снабжать потоком информации, рекламы и пр. Я тоже это очень болезненно ощущаю: когда работу души перебивают чужие рукописи, сообщения, голоса, сплетни и пр. Может быть, существуют нерабочие души? Как у Копелева? Им надо. А мне – нет.

28 февраля 79, среда, дача. И еще я об одном: какой у А. И. русский путь: от художества к нравственности. Гоголь. Толстой. Достоевский. Герцен (каждый по-своему, но – непременно). Пастернак… АА говорила: «Пастернак поставил себя над искусством». Удержалась, кажется, только она.

17 января 80, четверг, Переделкино. Прочла в № 127 «Вестника» интервью А. И. – Сапиэту128.

Прозрения гениальные (напр., Афганистан им напророчен); многое замечательно по уму и силе, но… он разоблачает Февраль. Так. Вероятно, февральская власть действительно была слаба и потому пришел Ленин, и она виновата. Но ведь Февральская революция свергла самодержавие – об этом он молчит. Самодержавие в это время было уже величайшей пошлостью. Свергнуть его надо было; Ал<ександра> и Н<иколай> – бездарности и пошляки. Их лучшесть сравнительно со Сталиным и пр. в том, что самодержавие не всюду лезло, и куда не лезло, там цвело, а куда лезло – там начинался смрад. Охранка – меньше охватом, чем ГПУ и ГУЛАГ, но охранка есть охранка. Сторонник ли он самодержавия – он молчит. Это дурно. Кроме того, он пишет, что

Февраль был делом всего двух столиц, а не страны. Ну, эти 2 столицы, быть может, стоили не меньше, чем страна. Он ненавидит Петра, Петербург, Ленина, Ленинград. А как же Пушкин, Ахматова, Блок – без Петербурга и Ленинграда? Затем хвалит «деревенскую» литературу. Там действительно удачи: Белов, Можаев. Ну а поэзия? А Войнович? Корнилов?

Ух, дорого обходится ему православие.

29 января 80, среда, Переделкино. Жена Владимова129 – бедствие. Со мной она пыталась задираться и меня поучать, но я «держала себя с руками».

– Почему у вас в книге ничего не говорится о Слуцком?

– Да ведь я не даю стенограммы исключения Пастернака, к тому же Слуцкий 2 года в больнице. (Этого они не знали.)

– А каких поэтов вы любите? Тарковского, конечно, я надеюсь.

Я перечисляю аккуратно всех, кого люблю. Она:

– Самойлова не люблю. Прозаичен.

Я все радовалась, что А. И. она не трогала, но нет. Вот мы в передней, гости уходят. Он – с доброй улыбкой:

– В последнее время А. И. жил тут недалеко, правда? Он прислал мне приглашение на нобелевское торжество – 9 апреля, – и там был вычерчен план так аккуратно.

– Это, наверное, не сам он чертил.

Муж:

– Почему же не он? Артиллерийский офицер умеет чертить точно.

Я молчу. Она мне:

– Вы, наверное, считаете его сверхчеловеком.

– Я никого не считаю сверхчеловеком. Но у него есть чему поучиться.

– Он думает всегда только о себе.

– И поэтому он написал «Архипелаг»? – спросила я, учтиво открывая перед нею дверь и выходя вслед, чтоб вызвать лифт.

– Пример надо брать не с него, а с А. Д., – сказала она.

– Ну и берите. – Мы вышли на площадку.

– А об Ал. Ис. мы с вами еще поговорим, – сказала она.

– Нет, со мной об А. И. вам поговорить не удастся, – ответила я, улыбаясь, и помахала рукой – они уже оба были в лифте.

Да, она все время повторяла: «Я нервничаю… За Жорой машины хвостом». Я ей хотела сказать: «Примите валерьянки». Еще бы за Жорой не ездили – он подписал протест против вторжения в Афганистан…

14 февраля 80, четверг, Переделкино. А. И. выступил наконец против захвата Афганистана. Я все время ждала этого. И очень умно: что захват совершен не теперь, когда все завопили, а еще два года назад – о чем он и говорил в Гарварде.

13 марта 80, среда, Москва. Очень жалею, что нет выступления А. И. об А. Д.130 Конечно, Горький не Колыма, но любое насилие над Сахаровым ощущается – увы! или ура! – больнее, чем над безвестными верующими. И ведь написал же А. И.: «Таким чудом был Сахаров». Был и остался. Но у него иерархия ценностей сместилась с тех пор – тогда тоже были ростки антиинтеллигенции, а теперь уж для него только и люди, что Огурцов131 да Гинзбург. Я ему давно не пишу – отвечу, конечно, если напишет – и люблю и почитаю его по-прежнему. Великий человек, великий художник.

16 марта 80, воскрес., Москва. А. И. по-прежнему молчит об А. Д. и этим очень меня огорчает. Прочла в «Русской мысли» его статью о коммунизме, о том, что коммунизм останавливается, только наткнувшись на стену, о флотилиях камбоджийских беженцев, о безнравственности вооружения Китая132. Думаю, что он, увы! прав, но что, увы! ни на Западе, ни здесь его никто не услышит и не поймет. Факты неопровержимы, – где коммунизм – там уничтожение – но нет. Неохота никому в это верить. (Не говорю уж о старых большевиках: Гнедине, Копелевых, Лерт… Те всё будут каяться, а понять – ни за что.) Я же понимаю так, что коммунизм смертелен, как всякое рационалистическое, схематическое насилие над жизнью. Как всякий изм. Меньшевизм был бы так же смертелен, как большевизм. Жизнь должна развиваться изнутри, как развивается искусство. Христианизм также смертелен, потому что он есть теория, нахлобучиваемая на жизнь. А Бетховен или Блок или Ахматова – они жизненны; где поэзия, там и жизнь, а где теория – там постановление 46 года.

28 марта 80, пятница, Переделкино. По радио – голос А. И. о священниках Дудко и Якунине. И голос – любимый, и сказано с полнотой совершенства – его совершенства! – но горько мне, что об А. Д. ни слова. Ход его мыслей мне понятен: те в тюрьме, этот в комфорте; те – священники, этот – ученый; понятен, да невнятен душе. Неужели Бог только в церкви, а Сахаров не служит Богу? Неужели ученый, которому не дают плодоносить, не та же разрушаемая церковь?

11 апреля, пятница, Переделкино, 1980. По радио – ужасы. Иран, Афганистан. Сбываются мрачнейшие пророчества А. И.: о непрочности разрядки, о гибельности коммунизма, о том, какие тяжкие испытания предстоят Америке, – но странная вещь: чем явственнее, тютелька в тютельку, сбываются его пророчества, – тем меньше верят ему люди, на чьих глазах все сбывается, и тем острее его ненавидят – и здесь и там.