Из дневника. Воспоминания - Лидия Чуковская

– Конвергенция, – ответил мне на это Евг. Ал. [Гнедин].

Тут я сказала, что поздно, и пора домой… Конвергенция чего с чем? Нашего бюрократизма с их хищничеством? Лесючевского с Профферами?118

Конечно, Запад я знаю очень поверхностно – по радиопередачам, по газетам – это уровень низкий. И там, наверное, на поверхности – Юрии Жуковы119. А в глубине и интеллигенция существует. Но отсюда ее решительно не видать. Русские же, оказавшись на Западе, либо превращаются в сплошной срам, либо спиваются, либо сходят с ума (и спиваются?) как Толя…120 Один и остался там в полном своем величии – Ал. Ис. Я не знаю, верна ли его мысль, но он мыслит. И при том не «плюралистически», а избирательно. Ведь главная его мысль – нравственность, а в нравственности какая же плюралистичность?

21 августа, воскрес., Москва, утро. Надежда Марковна [Гнедина] обуяна, разумеется, ненавистью к Солженицыну, но по хорошему своему воспитанию со мною старается не спорить и на эту тему молчать. Я нарочно прочла:

Уж эти мне ошибки гения.121

– Это о Солженицыне? – спросила она.

– Да, – сказала я. – О Солженицыне, о Достоевском, о Толстом, о Блоке… Ошибки Достоевского: 1) церковность и антисемитство; 2) ошибки Толстого – толстовство и «Крейцерова соната»; 3) ошибка Блока – «12».

8 сентября 78, суббота, утро, Москва. И наконец, третьего дня – тяжкий вечер объяснения с Р. Д. [Орловой]о Л. З. [Копелеве]. Я подготовилась. Она пришла элегантная, моложавая, умная, добрая, милая. Я объяснила, что я и Л. З. – люди во всем разные; что мы сблизились в пору общественного подъема, а сейчас, в пору распада, нет между нами ничего общего; что его ненависть к классику мне ненавистна, и я с ней мириться не стану; что его невольное участие в «Спирали.» (т. е. ссылки на него) – несчастье и позор, от которого никакими не отмоешься опровержениями; что незачем ему было печататься в «Синтаксисе», еще не зная, что это будет за журнал, и зная только, что Синявский – враг Солженицына № 1; что и я, и многие предупреждали Л. З. – не трепать языком при чужих – вот и вышла беда; что я фанатик, потому что каждый писатель фанатик своей мысли, своего труда, а если нет – он не писатель; что все прекрасное на свете есть плод фанатизма (даже младенец), а «плюрализм и толерантность» ни к чему не ведут, они всего лишь основа, способ, обязательное условие, но не цель… Она все это слушала с достоинством и спокойствием, хотя ей было трудно. И даже кое с чем и со многим согласилась. И все-таки наш разговор кончился несчастьем и для меня кое-каким концом. Она меня попрекнула, что я, мол, употребила слово «репортерская шваль», а сама… а они себя приносят в жертву для меня.

27 октября [ноября] 78, Москва, понедельник. Письмо от классика (не мне). Он собирается отвечать на «Спираль.». Он уязвлен. Какая это гнусность – терзать его сейчас, когда он в работе, в своем «Колесе» – наконец.

Ко мне несколько строк, небрежных и мимоходных. Меня это не ранит, потому что ведь никаких «отношений» у нас в действительности не было, он просто испытывает ко мне благодарность и жалость. А сказать ему мне нечего. Зато мне – есть что.

10 декабря 78 г., воскресенье, Москва. Все это время было отравлено заглазной распрей с Л. З. Потому с утра до вечера болит сердце – чего уже давно не бывало – и тяжелая голова.

13 декабря 78, среда, Переделкино. Промучившись дней 5 желанием идти 11 декабря праздновать день рождения А. И. и нежеланием идти туда, потому что хозяин дома взял для чтения и воспоминания Льва – я твердо решила все-таки идти. К счастью, с невралгией и сердцем (т. е. сном) справилась; с работой кое-как справлялась; подготовиться кое-как успела. В понедельник в час мне позвонили, хочу ли? (Так было условлено.) И за мной заехали двое.

Читаю главу122. Лупа и свет не совсем согласованы, запинаюсь.

Прочитав, отсаживаюсь на диван.

И вот тут начинается нечто комическое: я не хотела идти сюда из-за того, что сунулся Лев, а прочли его воспоминания только благодаря мне: хозяин не хотел читать их, а слушатели слушать. То ли хозяин за эти дни прознал как-то о нашей вражде и понял свою бестактность, то ли люди действительно устали, но слушать они не хотели. Хозяин за решением вопроса все время обращался ко мне, а я настаивала: читайте! Иначе ни Лев, ни Р. Д. никогда не поверили бы в мою неповинность. Конечно, не приди я со своим чтением, они, вероятно, слушали бы Льва, так что я действительно помешала; но, помешав, я заставила прочесть Льва – притом до конца.

Но сначала слушали самого А. И. – американскую речь.

Потом, в одно мгновение, очень организованно, поставили столы (составили) с вином, чаем, печеньем, тортами. Все приблизились: от стенки за стол. Мне задавали вопросы: а правда ли, что К. И. сказал: если исключат А. И. – я положу билет?; а правда ли, что «Тараканище» – о Сталине; спросили и о «Чукоккале», и о Собр. Соч., и о переизданиях. Об А. И. спрашивали, как приходили за ним на дачу… Нет, вопросы были, но общения все-таки не было.

Затем меня увезли. Что же это было – кто эти люди – нужна ли я им и зачем? – я так и не поняла.

Меня доставили домой в начале 12-го. Включаю «Голос Америки» – и там сообщение о том, что писательница Л. Ч. избрана членом французской секции pen club. За что же? Назвали две повести, упомянуто исключение из СП. Всё.

Так кончился день А. И. С. Начался же он хорошо: к Люше пришел Можаев. Она его любит, и я тоже: талантлив, артистичен поражающе; конечно – хитер, жох-мужчина; но – талант в каждой жилочке играет. Припомнил он – да и мы, – как Дед его слушал, как смеялся. «У меня никогда такого слушателя не было». Вспомнили мы и именинника; Можаев много с ним ездил, глубоко дружил; и вспомнилось нам всем троим радостно – то, другое, доправославное время, когда А. И. был нам ближе. (Хоть Можаев, я думаю, верующий.) Вообще, милы Люше – и недаром! – друзья А. И. предпоследнего призыва. Ну, конечно, я и тем была подкуплена, что Можаев мне с порога сказал: «Ваши Записки об А. А. шедевр» – и еще тем, что и он, как и я, не любит Распутина, находит «Живи и помни» фальшивым, а «Матеру» не мог читать… Исаича же показывал очень смешно, любовно и точно: его спешку, его любовь к своим старым изношенным вещам, любовь к деревне и пр.

Да, 10 лет прошло с 50-летия А. И. Приходил к нам тогда Борис Андреевич, такой же хитрющий, живой, талантливый – и – молодой. А сейчас наклонился поцеловать мне руку – и вижу: голова седая.

18 декабря 78, понедельник, Москва. Вчера у меня была Р. Д. Никчемные наши встречи. «Враги Огарева не могут быть моими друзьями», – писал Герцен. Враги А. И. – моими друзьями тоже не могут быть; она, положим, не Л. З., она не враг. Но она (как и почти весь Аэропорт) – друзья и поклонники Синявского. Какие они мне друзья. «Нужно быть шире!» (общий глас во главе с Л. З.). «Нужно быть глубже!» – мой ответ.