Должностные лица - Иван Щеголихин

Ирма такой не будет никогда, ее никаким катком не прогладишь, наоборот, моложе была худенькой, остроносой, портил ее нос, а сейчас округлилась, груди стали пудовые, плечи покатые, а то, как вешалка. Нет, Ирма чем дальше, тем лучше, однако же, стерва, молчит…

Хочешь, не хочешь, а он вынужден обращаться к своей главной заначке. У одних в государственном банке, у него в стеклянной банке. Декабрь, земля звенит, долбить мерзлоту тяжело, но надо. На Колыме двенадцать месяцев зима, остальное лето, и ничего, долбят, работают. Пришла такая необходимость, не может Башлык на новом месте входить в авторитет с пустыми руками. Все-таки не с луны свалился, в денежном Каратасе служил, никто ему не поверит, что карман пустой.

Он пошел в сарай, распинал дрова мерзлые, звенящие, попробовал колупнуть лопатой — черта с два. Пришлось взять лом, а он хол-лодный, сволочь, обмотал тряпкой и начал долбить, только гул пошел. Мерзлая земля летела осколками, будто он прорубь на реке вырубал, и мелкие льдинки попадали в лицо. Запыхался, жарко стало, а рукам холодно, устал быстро, а ведь раньше шоферюгой был, калымил и какие мешки таскал! Теперь пять минут подолбил и дышать нечем. Место он знал точно, вырыл уже порядочно, а земля все еще мерзлая, летят осколки, может, это уже от банки стекло летит? Не разобрать, темно, он зажег фонарь, осмотрел — банок здесь нет.

Между забором и яблоней лежал сугроб, долго его разбрасывать, еще банка под конурой Тарзана, там наверняка не так промерзло. Он сдвинул конуру ломом, Тарзан заметался, заскулил, запротестовал, Шибаев бешеными частыми тычками начал долбить, банку разобьет, так бумажки заметит как-нибудь. Гул стоял, аж в доме стекла звенели, и у соседей слышно, но там свой человек живет, по пятьдесят восьмой отбухал двадцать лет. Во время войны в концлагере был, у него татуировка, цифра пятизначная на руке, потом в нашем лагере отбухал, говорил, на Колыме, в земле вечной мерзлоты трупы заключенных хранятся вечно. Тысячу лет будут храниться, и когда прилетят к нам с другой планеты… Фантастика, Славик, фантастика. Во всех местах сгниют и развеются в прах, а на Колыме останутся, и по ним будут судить, какие люди жили на земле. «Жили». Они не жили, они сидели, а жизнь творили мы, бесследно сгнивающие. Вот какая фантастика.

— Па-ап! Слышишь?! — На пороге стоял Славик, накинув на голову куртку. Шибаев выпрямился, пот заливал глаза. — Мамка звонила, сказала, чтобы ты перестал долбить.

Он бросил лом со звоном, ногой подправил конуру. Аж в роддоме, за три версты слышно, как он долбил. Она каждый раз в это время звонит, после ужина. Не зря Тарзан крутился, будто отговаривал его от пустой траты времени, так и лез под лом, морду подставлял.

— Повтори, что она сказала?

— Бесполезно, говорит, чтобы ты не долбил.

Он прошел в дом, сбросил куртку и — в свою комнату, лёг на диван не разуваясь. Что делать? Зинаиду в роддоме не достанешь, помолимся Богу, чтобы она не разродилась. Он мжет сейчас пойти к Лупатину и вместе с нарядом милиции — в роддом, выдадут им халаты — по оперативной необходимости. Но что это ему даст? Зинаиду не только словом — топором, колуном, ничем на свете не заставишь сказать, куда она девала банки. Пока она знает, что Ирма еще жива, она ни копейки не даст Шибаеву. Ревность ее сильнее боли, сильнее страха, сильнее всего на свете.

Вместо семи знаков у него нуль. Даже семь нулей. Ясные круглые пузыри без единицы слева. Нулевая ничья. Надо ехать в Москву, есть повод.

А деньги есть? Ха-ха-ха! На билет. Ха-ха-ха! Умора! Уже не пятьдесят тысяч, хотя бы пятьдесят рублей найдется ли по сусекам? Да есть ли у него человек, который сейчас займет ему на билет в Москву? Ведь никто не поверит, что у Шибаева денег нет, а если убедятся, паника будет по всему Каратасу, расхватают всю соль и спички, как в первый день войны.

Посадили его на нуль, хоть пой. Но нельзя, говорят, петь об утраченных деньгах, можно только — об утраченной любви. «Потеряла я колечко, потеряла я любовь». Ха-ха! Смех из него прет сам по себе, будто в горле у него заглушка слетает с резьбы и звук бьет, как вода из шланга В первый раз, между прочим, но не в последний, он чует…

Утром вошла новая секретарша, подала корреспонденцию. Он сразу на обратный адрес — нет ли из Москвы конверта? Нет. Правда, вот телеграмма на его имя, короткая, непонятная: «Прошу не беспокоить академика Енгибарова». Что за академик, он такого не знает, память у него на людей четкая, может быть, перепутали адрес? — Нет, Каратас, улица, комбинат, директору Шибаеву. Очень даже странно. Внимательно перечитал телеграмму, поднял глаза на секретаршу. Затяжной мандраж, безнадега обострили его чутье, как у обложенного волка, и он, глянув на секретаршу, понял, что и она подослана.

Но Башлык не поможет, от него ждут, а ты делаешь ему прокол, да еще с просьбой придешь…

Какое же сегодня число, на календарь глянул — декабрь, двадцать второе. Такие, брат, дела, через три дня немецкое рождество. Год назад они поклялись его встретить в Москве.

Клятву свою он выполнит.

Любой ценой. Он чуял опасность всей шкурой своей, но — пусть дозреет, доспеет, ему не за что пока ухватиться, не от чего отмахнуться. А главное — Ирма.

Что же там стряслось в Москве?

Или без всяких встрясок простой расчет?..

Он позвонил в Алма-Ату Рахимову — через автомат, по коду — и попросил забронировать билет на прямой рейс Алма-Ата — Москва на двадцать четвертое. Он прилетит к ней в сочельник, успеет раздобыть индейку и поможет приготовить рождественский пудинг.

Но сначала он пойдет проститься с теми, кто его спас.

Глава тридцать шестая За все спасибо

А может быть, они не спасли его, а наоборот, погубили. Чем? Неправдой, выдумкой. Книжным учением-поучением. Всезнанием — как надо, как не надо, вот это хорошо, вот это плохо.

А жизнь другая, непредсказуемая, сама себе на уме — сильная, подлая, ни на какие учения не похожая. Он пойдет к ним, на их рисованные под ковер дорожки. И вот как дорожки у них не настоящие, так и правда ихняя выдумана, не от жизни взятая, а из тщеты стараний.

Другие изливают душу жене, любовнице, исповеди пишут для потомства, а Шибаев безграмотный, ему только анонимки писать, не надо прикидываться и малевать ошибки, как это делают люди с высшим образованием. Была бы рядом Ирма, он избавил бы учителя от своего посещения. Но Ирмы нет и уже не будет. Ни-ког-да. Разве что на том свете они встретятся все вместе и сядут в кружок потолковать и вспомнить, чего они не учли и где неправильно поступили.

Но и там у каждого будет своя правота.

Он проснулся в тумане страха, в паутине страха, в сетях, и не сразу осознал, почему такое чувство, не сразу, но понял — он деньги потерял, вот почему страх. Любой может плюнуть на тебя и растереть. Без денег каждый новый день и даже час может принести опасность. Ну, а зачем, спрашивается, идти к старику — учителю? Чем он тебе поможет?

Дело не в помощи. У старика есть что-то помимо денег, и это мешает Шибаеву жить на свете. Старый, никчемный, беспартийный человек с пустым карманом, голь-шмоль, почему-то живет надежнее, безопаснее, со смыслом, лучше живет, лучше, черт побери, Шибаев нутром чует, кишками своими правоту его, — а согласиться не может, злится. На учителя он злится, а на прокурора — нет, почему? Прокурора можно купить, а этот ни в чем не нуждается, над ним даже деньги безвластны, которым Шибер подчинил всего себя, без чего он гол, как сокол, раздет, разут и даже хуже. Если выставить его нагишом перед людьми, без штанов — и то будет меньше срама и страха, чем сейчас, когда он оказался без копейки. Вот почему у него злоба на тех, кого не купишь, они во всем виноваты, люди другой породы, тихой сапой крутят всю жизнь на свой манер. Вот пропали деньги, и все пропало, и настоящее, и будущее. А у старика их всю жизнь не было, но он счастлив — от темноты своей. Шибер ему все скажет, учитель просто не знает, и потому ничего не боится. Он бесстрашен совсем не потому, что прошел войну, тюрьму и ссылку, — нет. Он себе выдумал фантастику, он, как Славик, поначи-тался книжек и отгородился выдумкой, как забором, ловит кайф. Такие чудаки были и раньше, люди разделились давно — одни пашут, любят, детей рожают, воруют, в тюрьме сидят, а другие изобретают сказки про жизнь, не видя ее. Не видят, а сильны. Без денег, а сильны. Правды не знают — сильны. Так пусть узнают.

Он пришел угрюмый, замерзший, мрачный. И они опять двое рядком встретили его, как в международном аэропорту Шереметьево встречают какого-нибудь

45

президента, только почетного караула нет с музыкой. Он смотрит на них неприязненно и видит, они ему рады, особенно Алексей Иванович, глаза его блестят, он хочет поговорить, знает, Роман будет его слушать. И в предвкушении беседы старик топчется возле гостя, пытается даже принять его дубленку. Шибаев отстранился — хватит уже ваших телячьих нежностей.