Полукровка - Елена Чижова

– Взять бы мазут, – Юлий заговорил тихо, представляя себе ведро, полное черной жижи. – И залить...

– Что? – она вскинула голову.

– Брось. Отец умер. Теперь ему все равно.

– Нет, нет, я все-таки... Сволочи, – она бормотала, – чертовы подонки...

Сидя на краю колодца, Юлий думал о том, что сделал глупость. Согласился с мачехой. Надо было везти на еврейское. А еще лучше – в крематорий. Сжечь и развеять по ветру, чтобы не осталось и следа.

Тяжелым взглядом он оглядел окрестности. Здесь, на этой земле, в которую лег его отец, не было ни богов, ни людей. Стихи – глупость. В места, покинутые людьми, приходят вандалы, оскверняющие чужие могилы.

– Оставь! – он обернулся и приказал грубо.

Ирина съежилась и смяла платок.

– Брось. Это не наше дело. Пусть занимается Виолетта. Это – ее... – он замялся и не сказал соплеменники. Потому что и сам принадлежал к их племени.

– Что? – Ирина комкала грязный платок.

А еще потому, что в отличие от своей младшей сестры не верил в бессмертие. Отец умер и лег в землю. Нет никакой разницы: земля есть земля. Обетованной она может стать только при жизни. Выбор земли – выбор живых.

– Я очень прошу тебя. Спускайся. Подожди меня на дороге, – он сказал холодно.

В ее материнских глазах блеснули слезы. Сунув платок в карман, Ирина пошла, не оборачиваясь.

Юлий остался один. Один у отравленного колодца. По холмам, заросшим смешанным лесом, поднимались серые раковины могил. В этих местах они сбились в стадо, похожее на овечье. Плита, закрывавшая колодезное устье, была свернута. Зазор получался узким – овечьей голове не пролезть.

И в подлиннике, и в русском переводе к колодцу шла женщина, смотревшая за стадом. «Мария», – он произнес слабыми губами.

Окруженная серыми овцами, она всходила на холм. Когда-то давно, теперь уже в прожитой советской жизни, он ждал ее приближения. Ради нее готов был служить этому государству. Так, как служили его предки: верой и правдой.

«Маша», – он назвал ее по имени. В последний раз.

Женщина, которая в его прошлой жизни звалась Рахилью, поднялась по склону и остановилась в отдалении. По книге, содержавшей их общую историю, он должен был отвалить колодезный камень, чтобы напоить ее овец. Через много лет этот скот, умноженный многократно, станет ее приданым.

Сбившись в кучу, овцы блеяли нетерпеливо...

«Новое знание... – теперь он думал. – Для этого нужны другие язычники. И другие евреи...»

Не трость надломленная. Это государство – Лаван. Оно назначает обманные сроки. А таким, как он, – еще и особые условия.

Нет, он думал, дело не в условиях. Условия – вздор. И уж, во всяком случае, не в том, что называется кровь.

«Сказала: его грех, его и ответ... – он перебрал ее грехи. – Она – дочь этого государства. Дочь государства, пригоняющая стадо, пьет вместе со своим скотом».

Неимоверным усилием, ухватившись обеими руками, он отвалил камень, открывая зазор. С холмов, покинутых богами и оскверненных варварами, овцы стекались к отравленному колодцу, чтобы напиться всласть...

Украдкой оглядев склоны, Юлий усмехнулся: серые овцы, напившись отравы, обернулись могильными раковинами. Среди деревьев, сбросивших листья, они лежали, поджав под себя ноги.

Он шел по тропинке, не оглядываясь. У подножья никого не было. «Обиделась, ушла, не дождалась». Юлий ускорил шаги. Над поруганной могилой его отца эта девушка плакала так, словно страдала за своего. Сам он вряд ли на такое способен...

Ветер налетал порывами, задувал в рукава.

Ирина ждала его за поворотом. Он увидел ее покрасневшие веки: веки его матери – Лии, старшей дочери этого государства.

На ней, по условию Лавана, Иаков женился, прежде чем получил Рахиль.

«Здесь другая история. До Рахили дело не дойдет...»

Покрасневшие веки были вытерты насухо.

– Ничего, – он сказал, задыхаясь от нетерпения. – Ничего. Теперь мы все сделаем правильно. Мы уедем. Только не плачь.

Все воскресенье она прождала напрасно – Иуда так и не одумался. Утром Маша занялась уборкой – мыла коридор и кухню. Потом взялась за стирку. Сердце сочилось неостановимо. Сладкая кровь, которую нельзя вылизать, таяла во рту.

Ступая неслышно, Маша пробиралась в прихожую. Проклятый телефон молчал. Черное тельце, укрывшееся под вешалкой, за весь день не издало ни звука. Маша поднимала трубку, малодушно прислушиваясь к гудкам.

К вечеру она нашла окончательное объяснение: чернявую девицу подсунул паук. Это травоядное выбрало свою кровь. Как все они: она думала об отцовской семье.

Взгляд выхватил Панькино зеркало: оно висело на прежнем месте – поклеив обои, отец прибил обратно к стене. Маша приблизилась, вглядываясь. Лоб, глаза, скулы – отцовские. Рот, нос, овал лица – в мать. Могло и по-другому. Случайное сочетание. Приглядевшись, каждый может найти и чужое, и свое. Зависит от точки зрения. Вернее, от испытующих глаз.

Отцовскую переносицу пересекла складка: поиграв лицевыми мускулами, Маша согнала. Улыбка выходила жалкой. Дернув губами, она приподняла уголки рта. Под нижними веками лежали тени, похожие на синяки. Она вспомнила ту темноволосую, у которой размазалась тушь. Как будто плакала.

«Только этого не хватало... Не дождутся», – глаза, глядевшие из зеркала, зажглись тусклым светом. Рука сжималась яростно. Между пальцев змеился крем. Она намазала под глазами. Унимая ярость, принялась возить по лицу. Пудра, положенная сверху, съела блеск.

Женское лицо, отраженное в зеркале, неуловимо изменилось. На ровном матовом фоне его черты стушевались, канули в глубину. То, что глядело из рамы, походило на заготовку, не прописанный до конца набросок. Проверяя догадку, Маша начала с губ. Ровно по контуру, улавливая сходство с матерью, она наложила помаду. Губы вспыхнули. Полному сходству мешали темные ресницы. Она зажмурилась и присыпала пудрой. Теперь, если бы Панька с Фроськой были живы, они приняли бы ее за свою.

«Так». Маша стерла тщательно и взялась за угольный карандаш. Осторожно ведя по краю, нарисовала отцовские веки. Синие тени, поднятые до бровей, придали сходство с темноволосой девушкой.

«Вот так. Так и надо было накраситься, – она отступила, вглядываясь. – Раз ему надо только это. Взять и нарисовать».

С ним она собиралась поехать на кладбище, на могилу его отца. А еще – похоронить пепел. Пепел Паньки и Фроськи. Их правильный русский пепел.

Обернувшись к зеркалу, она взялась за помаду. Губы вспыхнули и погасли, как отцовские глаза. Тушь, румяна, тени: она рисовала холодной рукой. Мертвенные черты, накрашенные, как в гроб, выступали из зеркальной глубины: все, что сгорает в печи, обращаясь в пепел. Серое крошево, которое воскреснет, они разносят по разным кладбищам – послушные пауку.

«Интересно, а что будет с моим, когда сожгут меня?.. Не иначе разделят на две кучки: одну – туда, другую – сюда...»

Маша представила себе: ухмыляясь, паук оглядывает ее воскресшие половинки.

– Ладно, – она сказала, – ладно. По разным, так по разным... Вот так мы и сделаем. Разнесем и поглядим...

На кухне, пошарив по ящикам, она нашла картофельный мешок. Ведерко поместилось. Тряпичные ручки были крепкими и удобными. Голос, бубнящий из телевизора, глушил осторожные шаги.

Маша вышла в прихожую. Черный телефон таился в своем углу.

«Что-то еще... Что же я не доделала?.. Да, – она поняла. – Успенский. Он – ни при чем».

– Слушаю.

– Вы... говорили с Нурбеком?

– Кто это? – первый раз в жизни он не узнал ее по голосу.

– Я. Маша. Мария Арго. Я хотела сказать... Спасибо. Вы...

– Когда ты придешь? – он понял по-своему.

– Я... Не надо. Не надо жертвовать кафедрой. Нет никакого смысла. Плюньте ему в рожу. Я не вернусь.

Маша положила трубку. На мгновение боль отпустила: она чувствовала себя легко. Как будто закончила все дела. Сделала, как должно. Во всяком случае, оставила ему выбор: теперь он принимает собственное решение. Без оглядки на нее.

Спускаясь по лестнице, она представляла себе кабинет декана. Нурбек сидит за столом: «Ну что? Надумали?»«Вы о чем?» – волчья усмешка. «Как о чем? – Нурбек, сплетающий пальцы. – О вашей любимой ученице. Или мы даем делу ход».

Успенский пожимает плечами: «Дело ваше».

«Но... – декан косится на телефон. – Ее отчислят».

«Значит, отчислят. Отчисляйте, если хотите. Что касается кафедры... Надеюсь, вы меня поняли: кафедра финансов остается за мной».

Нет. Остановившись на площадке, Маша мотнула головой. Так не будет. Они убили его отца. Не для этого он к ним пришел, вернулся после лагеря.

«Ну, надумали?» – Нурбек хрустнул паучьими пальцами.

Она услышала и закрыла глаза.

Человеческим голосом, в котором не было скверны, Успенский выговаривал правильные слова: «Суки! Бляди! В гробу я видал вашу сраную кафедру!»