Полукровка - Елена Чижова

Кроме немки, которой сама проболталась, об анкете знали двое. Маша указала пальцем: «Ты и я. Странная история, особенно то, как немка вела себя с папой». Сдержанно и обстоятельно Маша передала разговор, в котором отец признавался в том, что понимает немецкую вину. Их больную совесть. Конечно, он не гнал Марту, но хотел, чтобы уехала как можно скорее.

В продолжение рассказа лицо Иосифа темнело.

– Есть еще одно, – Маша прищурилась. – Я забыла: серьги. Немка оставила золотые серьги. Подарила мне.

– Серьги... Ну и что? – Иосиф переспросил невнимательно.

– Ты не понимаешь?! Золото. Немцы отнимали у евреев. Всучила мне обратно, дескать, больше ничего не должна.

– Уж больно хитро... – брат мотнул головой.

– Думаешь, исключат в любом случае? – Маша вернулась к делу.

Иосиф молчал. Морщина, резавшая переносицу, сделалась глубокой. Дельного ответа она так и не добилась. Не поднимая глаз, брат проводил до дверей.

Телефонный звонок раздался, едва она вошла в квартиру.

– Слушай меня внимательно, – Иосиф заговорил незнакомым голосом. В первый миг Маша не узнала. – Твоя немка здесь ни при чем. По крайней мере, с ее стороны вероятность почти нулевая.

Голос исчез, Маша подумала – разъединили.

– Алё, алё, – она звала, вслушиваясь.

– Валя. Это сделала Валя, – голос брата донесся издалека.

– Но я... Ей я ничего... Откуда?.. – теряя силы, Маша опускалась на стул.

– Мы расстались. Ей рассказал я – давно.

Черная трубка стала липкой и горячей. Отведя от уха, Маша разглядывала с ужасом, словно то, что она держала в руке, стало фалангой паучьей лапы. Размахнувшись, она швырнула на рычаг. Телефон зазвонил снова. Больше Маша трубку не подняла.

Пытаясь собраться с мыслями, Маша рисовала странные картины. Ни одна из них не простиралась дальше новостроек. За крайним домом начинались леса и поля. Здесь воображение меркло. Она пыталась представить маленький город, похожий на Мартино село. Все заволакивалось дымкой, как будущее, в котором она станет учительницей истории. В селе не нужен диплом. Хватит и незаконченного высшего. Надо вытащить чемодан. Отцовский, древний, из чертовой кожи. До сих пор валяется на антресолях. Возьмет и уедет. Сама отправится в ссылку. Чтобы здесь, в опоганенном городе, остались только они. Пусть пишут друг на друга, грызутся, как пауки в банке.

«Взять и приехать к Марте. Она же приехала. – Маша представляла себе немцев, которые должны понять. Приютить на первое время. – Скажу: да, я – еврейка. Но вы ни в чем не виноваты. Это моя вина. Потому что я – русская...»

Она запуталась и положила голову на руки.

Усталые мысли сбились в уголке. Там, в немецком селе, где живут сосланные, она выйдет замуж и состарится, а потом у нее будут внуки...

Маша думала только о внуках, не полагаясь на детей.

Для своих внуков она станет русской бабушкой, потому что будет учить их правильно. Тому, чему научил ее профессор Успенский: правильному русскому языку...

Окна двора-колодца были темны. Потушив верхний свет, Маша зажгла настольный. Под кругом, желтившим столешницу, лежал паспорт. Хоть в городе, хоть в селе, без этой книжки не примут. Она сообразила: аттестат, школьный аттестат. Надежда на учительство. Он остался в паучьих лапах. Лежит в ее личном деле, там, где приколот донос.

«Ничего, – Маша листала жесткую книжечку. – Паспорт – главное в этой паучьей стране».

Вглядываясь в лицо, вклеенное в паспорт, она думала о том, что в стране, где она родилась, всегда приходится выбирать: мы или они.

Лицо, смотревшее с первой страницы, было детским. Тогда она тоже заполняла анкету. Выбирала. В первый раз. «Или не в первый?.. Нет, – она вспомнила. – В первый – когда вступала в комсомол».

Их принимали в седьмом классе. В первом потоке, как двух лучших учениц. Двух подруг: Евгению Перепелкину и Марию Арго.

Пустые бланки выдали в пионерской комнате. Сказали: заполните дома. Разложив картонные карточки, они заполняли графы. Сначала – просто: имя, фамилия, отчество, год рождения. Потом – национальность. Женька вывела, не задумываясь.

Маша занесла ручку: «Национальность как? Не знаешь? По матери или по отцу?»

Отчетливо, словно возвратилась в школьное прошлое, Маша поняла: тогда она ждала Женькиной помощи – рассчитывала на решение подруги. Ей хотелось, чтобы Женька, приняв решение, сняла с ее плеч будущую тяжкую кладь.

«Не знаю, – Женька ответила легкомысленно. Раньше они не говорили ни о чем таком. – Вообще-то принято: и фамилия, и отчество – все по отцу».

Маша кивнула и вывела это слово. Написанное под ее именем и фамилией, оно выглядело странно, как будто не имело к ней отношения.

«Ну и правильно, – Женька заглянула через плечо. – А то знаешь, некоторые стыдятся, получается – предают. Нечестно. Не по-комсомольски».

Дома она показала маме. Была уверена – похвалит. Оглянувшись по сторонам, мама схватила и порвала в клочки. «Ты что?!» – Маша вскрикнула. «Сумасшедшая. Совсем ума нет, – мама говорила ужасным шепотом. – Тебе здесь жить. Надо в институт... Завтра же возьмешь другую, скажешь – испортила, залила чернилами». – «Но это... Это нечестно. А как же папа?»

«Нашлась – честная! У папы, слава богу, есть голова на плечах...»

Женьке она не рассказала. Сходила к вожатой и взяла новую карточку.

Паспорт раскрылся на главной странице. Маша вчитывалась в ровные строки. Давным-давно, совершая свой выбор, она свалила на пролитые чернила. Имя, фамилия, отчество. Национальность: русская. Черным по белому. Именно тогда паук и узрел слабину.

Маша встала и подошла к окну. Сквозь щели, не заделанные на зиму, несло сквозняком. Ветер, залетавший во двор, выл голодным волком. Лапы царапали стекла, оскользали истертыми когтями. Стекла, ослабшие в пазах, дрожали мелко. Прижавшись горящим ухом, Маша вспоминала детскую сказку про девочку Элли. Смерч – единственно правильное решение. Чтобы унес и людей, и дома...

За ужином слушали радио. Торжественный голос диктора сообщал о том, что нынешней ночью вода поднимется выше ординара. В голосе, приводившем цифры, плескалась гордость: Нева – ленинградское божество. Грозное, но справедливое.

– То-то, я чувствую, голова разболелась... – мама откликнулась деловито. – С утра прямо раскалывается, – она ударила ладонью по лбу, словно ее ладонь была топориком, раскалывающим голову на две части.

После чая отец предложил сыграть в тысячу. Последнее время она отказывалась. Теперь согласилась. Если исключат, для отца это будет трагедия.

Она проиграла два раза подряд. Отец торжествовал: дочь – сильный соперник.

– Знаешь, Мария, – он тасовал карточную колоду, – последнее время думаю о твоей аспирантуре... Козыри – крести.

– Ну что мы будем заранее... – расправляя свои карты, Маша искала черные крестики. В ее руке козырей не было. – Ты же знаешь, это зависит не только от меня.

– Конечно, конечно... – отец замахал руками. Мельком Маша увидела: у него полно козырей. – Но я, когда об этом думаю... Если ты поступишь, я буду смертельно счастлив!

Все, что он мог сказать, дочь знала сама. То, о чем отец не сказал вслух: его собственная мечта. Давняя и недостижимая. Диссертация, которую хотел защитить.

Ему они позволили многое. Мальчик, едва понимавший по-русски, об этом не мог и помыслить. На всю жизнь он запомнил день, когда, добравшись по нужному адресу, протянул девчонке-учетчице сложенную вчетверо бумажку. «Мойша – какое смешное имя!» – так она сказала, и он улыбнулся застенчиво. «Слушай, зачем тебе такое? Хочешь, я запишу тебя Мишей? Очень красиво: Михаил».

Он кивнул, потому что она, сидевшая в окошке, была веселой и доброй. Выводя русские буквы, она спросила про день рождения, и он растерялся. «Не знаешь? – девочка удивилась весело. – Давай запишем первое сентября – первый учебный день?» Он снова кивнул, соглашаясь. Девочка писала сосредоточенно, и Мойша, глядевший сквозь маленькое окошко, восхищался ее красотой: с ней он не сравнил бы ни одну из своих сестер.

На языке, которого она не знала, Мойша думал о том, что эта девочка похожа на фокусника – однажды в их местечко явился бродячий цирк. Приехали на повозках. Он видел представление, бегал на площадь. С волшебной легкостью она превратила его в другого мальчика, оставив от прежнего только национальность и отчество, потому что ни то ни другое не показалось ей смешным. Прожив жизнь, он убедился в ее правоте. Никто и никогда не находил ничего смешного в этом остатке.

Он выучился, воевал и честно работал. Всей душой хотел на них работать. Если бы не они, так бы и остался в своем местечке под Гомелем. За честность они позволили ему достигнуть многого, кроме главной и ослепительной мечты. Из семнадцати запатентованных изобретений для кандидатской хватило бы и трети. Во всяком случае, другим. Об этом он заикнулся лишь однажды, лет через десять после рождения старшей дочери, рассудив, что от главной смерти прошло достаточно времени. С тех пор минуло еще десять лет. Теперь все чаще он думал о том, что их отказ – не случайность. Они выбрали самое жгучее желание. Безошибочно, словно видели насквозь. Потому что смотрели ему в глаза. Понимали: к этому он относится серьезно.