Дети немилости - Ольга Онойко

– Нет, – повторила толстуха. – Сначала я дам тебе то, что ты хочешь, а потом поиграем. Так-то, Лонсирем, Маг Выси.

Сердце Лонси вздрогнуло и остановилось.

Неле вдохнула и выдохнула. Каждый глоток воздуха был тяжелой работой, и каждая мысль тоже.

«Завтра я умру», – подумала Неле.

Мир вовне вращался посолонь, а тот мир, что жил у нее под сомкнутыми веками, темный и полный кошмаров, шел в обратную сторону. Звуки внешнего мира сливались и обретали цвет, превращаясь в странные светящиеся ручьи и сполохи. Веки не поднимались, рук и ног она не чувствовала вовсе, но разум еще не отказал ей, хотя ощущения притекали к нему медленно, искаженные и нераспознаваемые. Неле слышала, как ходит по комнате аллендорец, ругается сквозь зубы, стучит и шуршит чем-то; она перестала понимать чужой язык, перестала узнавать вещи по звуку, но скрип перекошенного нижнего ящика шкафа заставил волоски на ее коже приподняться. Много времени прошло, прежде чем Неле вспомнила, что в том ящике хранились деньги. «Теперь ночь, – подумала она. – Лонси целый день искал работу. Он должен теперь спать. Он взял деньги и ушел».

Жесткая кровать мягко покачивалась, медленно поворачивалась противосолонь, до головокружения, до мучительной сухой тошноты; очень хотелось пить, но не получалось поднять руку, сказать слово. Да и некому было теперь это слово услышать.

«Он ушел», – поняла наконец Неле. Она не могла восстановить в памяти последнего разговора Лонси с Элатом, но смутно помнила, что лечить ее больше не будут. Темные тинистые волны, захлестывавшие ее во время приступов, становились все выше и плотнее, скоро они должны были вовсе удушить ее. Тогда она умрет.

«Мирале умерла», – вспомнила Неле.

Болезненно яркая картина мелькнула перед глазами, пучины беспамятства расступились, выплеснув пену бреда. Юцинеле снова была в Нижнем Таяне; она сидела на низкой каменной ограде и смотрела на зеленеющий вдали склон – на родильную хижину под шатровой крышей. Там собрались лучшие в Таяне повитухи, самые умелые и опытные, самые удачливые. Любимая жена Демона доносила его дитя и теперь рожала – вторые сутки рожала и не могла родить. Она уже не кричала, детского крика тоже не слышалось из хижины, но старухи все не показывались в дверях, и значит, Мирале была жива.

Итаяс ждал. Он не пил брагу, как пивали другие мужья, ожидая исхода; он сидел в доме и играл точильным бруском. Все, что было в его покоях железного и режущего, уже могло располовинить волос. Ни слова не слышали от Таянского Демона, и сыновья Арияса от младших жен, его единокровные братья, не решались заговаривать с ним.

Луна поднялась высоко. Была полночь, когда старшая повитуха вышла из хижины и, заметно пошатываясь, медленно направилась по тропинке вниз. Итаяс не стал дожидаться, когда старуха пересечет границу села. Нарушая обычай, он встал и пошел ей навстречу. В руке его был обнаженный меч.

Неле думала: брат знал, что так будет.

Он встретил старуху на полпути и повел назад, взяв под руку. Так и следовало сделать, просто обычай требовал от мужа дожидаться повитухи на пороге дома, но старая знахарка почему-то попыталась уйти от бестрепетной хватки Демона и потом, уже утратив надежду, шла за ним, спотыкаясь, повесив на грудь седую голову в тяжелом уборе.

Они скрылись в хижине, и только тогда донесся оттуда едва слышный крик.

Увидев, что зачала от него прекрасная Мирале, что носила во чреве и в муках исторгла пред очи людей камана, Итаяс убил повитух. Существо, воспринятое ими, он унес из хижины и сбросил с обрыва в пропасть. Потом говорили, что дитя не было похоже на человека.

Мирале прожила еще два дня; она так и не пришла в себя.

Юцинеле долго оплакивала ее. Она имела право делать это открыто, ведь Мирале была ей не чужой, но сердце требовало уйти ото всех и таить горе. Мирале снилась ей, бледная, с волосами путаными и бесконечными, как у злой утопленницы. Неле приходила на ее могилу и говорила с ней. «Ты теперь вместе со своим милым, – упрекала она. – Со своими братьями. Что тебя на земле держит, что не упокоишься никак? Оставь меня», – и Мирале качала головой. Волосы ее струились, как рыбацкая сеть в воде, грозили оплести Неле и увлечь туда, в незнаемое.

«Завтра я умру», – подумала Неле.

Ее уже не тревожило, достойной окажется ее смерть или какой иной. Слишком измучила ее лихорадка, чтобы думать о таких вещах. Лонси ушел... «Ты не виноват, – мысленно сказала она магу в минуту краткого просветления. – Ты все сделал. Не умирай».

Мир вовне, за преградой запекшихся век, становился светлее; близилось утро, раскрывались врата огненного дня, последнего из тех, что боги отмерили ей. Мука отступила на шаг, чуть ясней стало в голове, и Неле попрощалась с миром, сказав ему, что он вовсе не плох.

...потом ей стало холодно. Неле решила, что это и есть смерть, и даже успела порадоваться, что от нее не больно, когда начертанное и завершенное заклятие выгнуло ее дугой; в пересохшем горле заклокотало, спекшиеся ресницы расцепились, и сначала в глазах стало темно, чернее ночи, а потом опять начало светлеть.

Это заклятие было куда сильней тех, что чертили над нею прежде. Намного сильней. Короткие судороги волнами проходили по телу, но не причиняли боли, казались даже приятными. Потом как будто в груди Неле открылась дверца, и болезнь вымело из нее, как ветер выносит из отпертого дома сор и труху; а там – вот, словно бы свежая вода, холодная до ломоты, заструилась в ее тело-дом и сквозь него, и вокруг...

К Неле вернулось зрение. Она еще задыхалась, руки и ноги подергивались помимо ее воли, но свободно текли мысли, и глаза видели ясно.

Утренний свет был изумрудным, в самом деле зеленым, цвета весенней листвы; осязаемый, свежий, благоуханный, он драгоценным убором парил вокруг. Схема заклятия горела над обнаженной грудью Неле, в десять раз ярче самой яркой, что видела девушка прежде, от нее шли сладостный холод и радость, и жажда жить, а за схемой, держа ее на кончиках пальцев, следил бог.

Глаза у бога были зеленые.

Неле приоткрыла рот, пытаясь что-нибудь сказать ему, и из весенней лиственной темноты за его спиной показалась темнокудрая женщина, такая же невероятно красивая, как зеленоглазый бог. Женщина положила на лоб Юцинеле прохладную ладонь, улыбнулась и сказала богу на риеске:

– Мори, ты сумасшедший. Но ты добрый сумасшедший, и я ничего не имею против.

6

Время близилось к полудню, и было очень тихо, куда тише, чем ночью, потому что южане торопились трудиться; вскоре всякая работа станет невозможной, люди разойдутся по домам и уснут в тени... Я стоял на балконе, ежился под ледяным дыханием климатического заклятия и смотрел на плавящуюся под солнцем Рескидду.