Бабур (Звездные ночи) - Пиримкул Кадыров

После этого в Самарканде стала налаживаться более или менее спокойная жизнь. Новые налоги, главным образом из новых вилайетов, пополнили казну, разоренную шейбанидами и содержанием кизылбашей.

Бабур мог теперь передохнуть, отдаться празднествам и излюбленным планам.

Как-то весной, когда уже радовала глаз бело-розовая кипень миндальных рощ, Бабур с группой приближенных отправился на прогулку к обсерватории Улугбека.

Телохранителей вел Тахир на гнедом коне с белой отметиной на лбу. Касымбек и Ходжа Калонбек ехали по обе стороны от Бабура, выбравшего себе и для прогулки любимого боевого белого жеребца. Несколько поотстав от них, на черном восседал задумчивый мавляна Фазлиддин, он прибыл неделю назад из Герата. Среди знатных беков почти затерялась щуплая фигура писца-мударриса, ведавшего делами школ и медресе.

Всадники, не доехав до арыка Оби Рахмат, свернули в сторону Боги-майдан, во времена Улугбека самого благоустроенного и знаменитого сада в Мавераннахре; да и лет пятнадцать назад этот сад был еще привлекательным, а потом, при Шейбани, остался без присмотра, в арыки перестала поступать вода, и многие деревья засохли. Крыша расположенного в саду двухъярусного Фарфорового дворца — прославленного колоннами и росписями на фарфоре Чинни-хоны — начала протекать, и многие замечательные изображения попортились.

Бабур с печалью в душе обратился к зодчему:

— Мавляна Фазлиддин, мы призвали вас из Герата в надежде первым делом поручить строительство новых дворцов в городе и в загородных садах. Но посмотрите, в каком жалком виде старые, знаменитые на весь мир строения.

— Повелитель, весь мир знает об обсерватории мирзы Улугбека, а она столь же заброшена, как и Чинни-хона. — Мавляна Фазлиддин развел руками, — Вчера впервые увидел, а душа все болит. Но чего же было ожидать? Обсерватория уже шестьдесят лет без присмотра. Со стен содраны изразцовые плитки, из стенной кладки вытащили мраморные блоки. Коли дальше так пойдет, от огромного здания останутся руины.

— Этого нельзя допустить! Уважаемый Касымбек, предоставьте в распоряжение мавляны Фазлиддина все необходимые средства и достаточное число людей. Обсерваторию и Фарфоровый дворец — память о великом нашем предке мирзе Улугбеке, их надо привести в прежний вид.

— Повелитель, с великой охотой примусь за исполнение вашего приказа. Фарфоровый дворец будет в прежнем блеске. Это дело не очень трудное. Расчистим арыки в саду, пустим по ним воду, насажаем цветов и саженцев деревьев.

— Успеем до навруза[176]? — усмехнулся Бабур. — Не отпраздновать ли навруз в этом году в Фарфоровом дворце, а, уважаемый Касымбек?

Ходжа Калонбек, всегда расположенный к разным празднествам, радостно заулыбался:

— Мудрую мысль высказали, повелитель! Чего-чего, а мастеров и садоводов в Самарканде хватает. Всем будет руководить мавляна Фазлиддин, и до навруза он благоустроит этот сад, тогда — повеселимся…

Фазлиддин приложил руку к груди:

— Чинни-хону можно восстановить, но как быть с обсерваторией, повелитель?

— Восстановить, восстановить… Господин Касымбек, как и когда можно приняться и за это? — спросил Бабур.

Касымбек боялся «приняться» за обсерваторию. Когда-то самаркандцы, по крайней мере, многие из них, гордились Расад-хоной (обсерваторией) Улугбека. Фанатики шейхи и тогда ее проклинали, а после Улугбека, постоянно говоря о ней как о пристанище богоотступников и всячески проклиная, смогли убедить в том большинство верующих. Бабур восстановлением обсерватории еще больше озлобит против себя шейхов и мулл, и темные силы, что погубили Улугбека, могли бы покуситься и на его жизнь.

Касымбек решился на возраженье:

— Повелитель мой, стоит ли торопиться наступать на хвост змеи, пока еще лежащей в спячке?.. Да если мы и восстановим Расад-хону, откуда взять больших ученых, которые предавались бы там своим мудрым занятиям? Прошло шестьдесят лет с поры мирзы улугбека, из ученых тех лет никого нет в живых, а новые поразъехались в другие страны.

— Их можно призвать, господин визирь, — Бабур нахмурился. Волевой его натуре нужно было немедленно начать движение к цели, пусть первые шаги, — Эй, мунши[177]! Напиши-ка письма ученым от нашего имени.

Писец тут же вытащил из-за пазухи тетрадь и перо. Бабур диктовал, тот стоя записывал.

— Ученых, занимающихся наукой звезд, кою создал великий наш предок мирза Улугбек, где бы они ни были, в Герате ли, в Турции, Тебризе, должно пригласить от нашего имени прибыть в Самарканд. Ибо… оповестите-ка об этом и через глашатаев… мы вновь намерены открыть Расад-хону, и если кто из ученых сможет продолжить великое дело мирзы Улугбека, ему будет обеспечено для этого все необходимое: дорожные расходы возьмем на себя, на жилье и жалованье они не посетуют. Вам и поручаем, господин мунши, отправить с нашими посланниками соответствующие письма-призывы…

Под руководством мавляны Фазлиддина в саду Боги-майдан расчистили и восстановили разрушенные арыки, выкорчевали засохшие деревья и посадили новые и развернули богатые цветники. Возрождая Фарфоровый дворец, Фазлиддин не испытывал затруднений, — расплачиваясь справедливо и щедро, можно было найти художников и каменщиков, садоводов и землекопов, что делали свое дело на совесть и без устали. Но вот вести работу в стенах обсерватории, образующих величественное трехъярусное кольцо, оказалось очень трудно. Из-под лестничных маршей-полуколец уходила вниз зияющая пропасть, на дне которой поблескивали остатки дуги секстанта — огромного инструмента, чье назначение неведомо было темным людям. И как только каменщики-мастеровые оказались на краю, они начали дрожать так, будто перед ними разверзлась преисподняя. Шейхи и муллы твердили, что это помещение — убежище нечистой силы и тот, кто войдет внутрь здания, станет жертвой дьявола. Особенно сильным и активным влиянием пользовались шейхи из ордена «Накшбендия», главные виновники закрытия многих школ и медресе в послеулугбековом Самарканде.

Несмотря на это, Фазлиддину поначалу удалось нанять за хорошую плату человек шестьдесят мастеров и рабочих и приступить с ними к восстановлению обсерватории. Для ремонта стен и потолков второго и третьего ярусов возвели леса. Тут-то и начали рыскать вокруг Расад-хоны толпы странствующих дервишей, всецело подчиненных накшбендийским шейхам. На виду у работающих они выстраивались в круг и предавались радениям, выкрикивая хором: «Хак дуст ё олло!», «Хак дуст ё олло![178]», распевали стихи и песни, нередко искусно сложенные, в которых предсказывали, что гнев божий неминуемо покарает тех, кто отказывается от чарьяров, кто подвергает сомнению их бытие как вершителей судеб всего сущего. Среди дервишей были, конечно, тайные люди шейбанидов.

Были они и среди строителей. Один из таких подосланных нанялся таскать кирпичи. И через некоторое время «нечаянно» столкнул с высоких лесов самого умелого, смелого и преданного Бабуру мастера — мастера по изразцам. Мастер упал с третьего яруса на груду камней внизу и разбился насмерть.

Возликовали дервиши! Забыв все на свете, кричали в экстазе, беспамятном и яром: «Гнев божий покарал его! Духи погубили его! Слава аллаху праведному! Хак дуст ё олло!»

Мастера и рабочие покинули обсерваторию, ничего не восстановив в ней. Мавляна Фазлиддин намеревался было нанять других, не такого высокого мастерства, как ему бы хотелось; он отправился на базары к безработным, но больше, чем безработных, там было слухов: «Деньги, заработанные в Расад-хоне, поганые! Человеку веры быть там опасно, его убьют духи святых халифов». И стоило Фазлиддину заикнуться о работе в обсерватории, люди бежали от него, как от чумного…

А в Бустан-сарае пировали!

Например, в честь беков и знатных лиц Ургенча и Каракуля, что явились к Бабуру с дорогими подарками. Месяц назад Бабур послал туда доверенных людей, и то, что теперь эти города, без боя перейдя на его сторону, прислали в ответ своих беков, сильно радовало «объединителя Мавераннахра» (так он мысленно называл теперь себя сам и гордился, когда слышал это прозвище из уст других). Многолюдные пиршества, обильные возлияния, впервые начатые в Кундузе, все более учащались. В честь успехов, а потом и независимо от них. Пировали поочередно то у одного, то у другого бека, которые по части винопития стремились превзойти друг друга.

Касымбек вновь и вновь напоминал Бабуру, что не так уж спокойно внутри государства, немало врагов точат исподтишка кинжалы, а в северных степях последыши Шейбани, не теряя даром времени, усиленно готовятся отплатить за поражение. Борьба идет не на жизнь, а на смерть…

В ответ на это Бабур любил читать вслух четыре строки из своей газели, сочиненной в приподнятом состоянии духа: