Без выбора: Автобиографическое повествование - Леонид Бородин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Никак не хочу комментировать. Надеюсь, он выжил… А вот дневная съемка. Слышу свой голос: «Двадцать шестое сентября». Это я спохватился, решил фиксировать… На площади ни клочка свободного места. Повсюду красные флаги и знамена. На балконе у микрофона Сажи Умалатова:
«…Мы не пойдем ни на какие компромиссы!»
Но далее произносится нечто весьма странное:
«…Если мы сегодня не защитим, не отстоим, — нашу страну просто уничтожат. Ельцин специально и сделал… Помните, как девятнадцатого августа был сделан путч специально, чтоб развалить Союз. То же самое сделано и сегодня…»
Насчет Ельцина, специально сделавшего путч, чтоб развалить… Это похлеще вооруженных малолетних проституток!
Кто-то сообщает:
«…с нами сын автора гимна Советского Союза Никита Михалков…»
Каждый последующий выступающий уже не говорит о противостоянии, но о борьбе. И когда кто-то, кажется Ачалов, произносит слово «переговоры», его освистывают. Вот слово предоставляется «сопредседателю Фронта национального спасения… Александру Проханову». Ну, если А. Проханов, то это непременно концепция.
«Братья! Теперь даже младенцу понятно, почему Шеварднадзе послал свои самолеты-штурмовики на пляжи Сухуми и на бреющем полете расстреливал греющихся на солнце женщин и детей. Потому, что он сотоварищ Ельцина! Теперь нам понятно, почему Снегур послал свои бомбардировщики и гаубицы на города Приднестровья и в упор расстрелял цветущие районы и кварталы городов Бендеры и Дубоссары. Потому что он духовный брат Ельцина! Сейчас понятно, почему в одночасье Гайдар и Шумейко вынули деньги из карманов трудящихся, раздавали льготные криминальные лицензии торговцам русской нефтью, золотом и молибденом, которые ушли навсегда за рубеж, обогатив мировую буржуазию.
Этот тихий бархатный государственный переворот без стадионов, без зрителей, без расстрелов, без пыток патриотов, — это первая буковка в кровавом алфавите Бориса Ельцина. Знайте, завтра сюда придут стальные каски и выдавят вас всех отсюда. Они будут штурмовать Белый дом, и они не остановятся перед пролитой кровью.
В этот переворот вошла вся самая мерзкая сила мира, весь сатанизм, все криминальное, гнусное, вырожденческое, затаившееся в самых темных углах истории человечества. Они выползли отсюда, как мировые пауки, тараканы, жабы…»
Александр Проханов. Фото А. Пантелеева.Именно эти самые прохановские жабы и пауки вдруг подсказали-напомнили, что, когда пробирался сквозь толпу, глазом вроде бы и заметил, но тем не менее упустил все же что-то важное и особенное. С бугра, что в конце площади, огляделся по сторонам и увидел — вот оно! В дальнем углу площади, с толпой соприкасаясь, но все же и в стороне от толпы, кружок людей — человек пятнадцать-двадцать…
Когда оказался рядом, услышал и увидел: поют «Отче наш», поют тихо, и это не хор — словно каждый сам по себе, в руках иконы Божьей Матери, но лишь у нескольких, у большинства — портреты последнего русского царя. Почти над головой одной из женщин, что с царским портретом, развевается красный флаг. Это какой-то знаменосец тоже, как и я, подошел, слушает, и выражение лица то же, что у молящихся, — спокойная скорбь, никак иначе сказать не могу.
Когда я это пишу, я не знаю, получатся ли фотографии с видеокассеты, и если не получатся, досада великая, потому что каждое лицо неповторимо… За спиной крики, лозунги, эмоции… Там настроение. Политическое настроение. Правильное или неправильное, праведное или неправедное — вторично, потому что здесь… Здесь знание, молитвенное знание, высшее, потому что оно не про события и судьбы, оно о сути и смысле человеческого бытия вообще, а это «вообще» неформулируемо, но только переживаемо!
И теперь вот камера в моих руках неуместна…
В раннем детстве читал рассказ: парень — партизан, отбился от отряда, пришел в свою деревню, обнаружен и окружен врагами. Ему предлагают сдаться. Но он даже будто не слышит, парализованный отчаянием, безысходностью… Бросает в окно гранату. Она отчего-то не взрывается… Дальше не помню. Зато на всю жизнь запоминается ощущение отчаяния, безнадежности, бессилия.
И потом — Бог ты мой! — сколько раз снилась мне сходная ситуация: я в помещении… один или не один… в окружении… обреченность… скорая гибель — смерть навсегда…
А еще герои детства: «панфиловцы»… и Зоя… и «Молодая гвардия»… И еще Джон Браун{48}, окруженный со своими сыновьями в помещении арсенала… И последний отряд французов на Ватерлоо{49}, окруженный англичанами и не видящий смысла жить…
Проживая жизнь оптимистом, всегда имел в резерве ситуацию поражения, личного поражения и гибели. Иметь-то имел, да не шибко верил. Но вот оно, подано мне на блюдечке, оно — мое сновидение — судьба. Надо только войти в дом. И уже не выйти, потому что «поднятые руки» — такого ни в одном сне не бывало. Даже если захочу, не смогу опоганить сон-обещание.
Да вот беда — сны-то мне снились «безыдейные»! А тут надо мной красные флаги и лозунги про СССР, и вожди-самоделки, за душой у которых ничего, кроме «даешь взад историю», «банду Ельцина под суд!» и «настоящую демократию против ненастоящей».
Будь то тридцать лет назад, мне было бы достаточно самого факта совпадения ситуаций сна и яви.
Оттого и метался вокруг дома с видеокамерой дни и ночи, будто камера способна помочь определиться, отстраниться от «идейности ситуации» и вернуться-обернуться в молодость, где принцип несоизмеримо важнее истины или хотя бы догадки про нее. Пока перезаряжались батареи, просматривал отснятое, вглядывался, вслушивался, словно отыскивал санкцию, и через три часа снова спешил туда с надеждой, что нынче-то все увидится иначе…
«…с молитвой на устах».И вот увиделось же! Тут мое место, в малом круге людей с иконами в руках и с молитвой на устах. А камера теперь вовсе помеха…
Только не я ли говаривал, бывало, кое-кому из моих бывших соратников, отставших и уставших, но все еще молящихся за Россию, что, дескать, когда бой, явный или скрытный, молиться — удел женщин. А удел мужчин — сражаться. Но и это не все…
Мне ли, политизированному «православцу», место среди людей воцерковленных, подлинно верующих? Примкнувший — на большее мне не претендовать, и молитва моя будет формальной, потому что не умею загонять мысль, как собаку в конуру, а без того нет полноты и искренности молитвы. Встав рядом, стану изображать из себя нечто большее, чем есть по сути. Но с юности не терпел позу и по соседству с чьей-то выспренностью всегда упрямо «играл на понижение».
Этим же днем по темноте бродили мы сквозь толпу вокруг Белого дома с Ксенией Григорьевной Мяло… Ей тоже что-то мешало «войти и остаться»… Возможно, ощущение «неисторичности» происходящего, это когда и событие есть, и люди, событие сотворяющие, и дискретный набор просматривающихся последствий. Но при этом что-то не так с самой логикой события для «полной гибели всерьез», то есть для полной отдачи себя на волю момента. Возможно, исключительно женским чутьем чувствовала она некую внутреннюю «каверзу» в событии, безусловно трагическом изначально, в то время как лично мое отношение к происходящему мотивировалось абсолютно рационально: справедливая реакция на подозрительно поспешный развал Союза; на грабеж, учиненный новыми «экономическими» пассионариями; на социальную бесперспективность; на чисто внешнюю отвратность частных лиц, заговоривших от имени истории (то есть если у вчерашних вождей вообще не было лиц, то теперь объявились именно лица, и значительной частью весьма противные, — и в том отнюдь не самая последняя причина народного раздражения)…
Сказанное имело отношение только к тем, кто был «под балконом», то есть к москвичам-горожанам, чистосердечно реагирующим на речи, лозунги и воззвания с балкона.
И по мере того как политические страсти «сгущались» до единого и в сути единственного и первейшего лозунга: «Даешь Советский Союз!» (а это происходило буквально на глазах), по мере того исчезала реальная политическая правооснова самого события.
* * *В сокращенно цитированной речи Г. Зюганова с балкона Белого дома была еще и такая фраза:
«Все народы бывшего Союза готовы снизу хоть завтра объединиться снова».
Думаю, что это была иллюзия самого Г. Зюганова, а не сознательная дезинформация.
И тут хотелось бы задать вопрос бывшим руководителям внутреннего политического сыска: как воспринималась, как квалифицировалась вся та без сомнения объемная информация о реальном отношении нерусских народов к русскому, как оценивались антирусские мифы, в политическом качестве сформировавшиеся уже к началу 1970-х? Что всерьез не воспринимались — это понятно. Но неужто вовсе не проводилась хотя бы самая элементарная аналитическая работа?
