Там, где всегда ветер - Мария Романушко

Муся была на восемь лет старше мамы и к тому времени, когда случился распад семьи, она, видимо, лучше разбиралась во взаимоотношениях взрослых. Наверное, она видела и понимала то, чего малышка-мама не видела и не понимала. Мама знала только одно: её отец – самый лучший человек на свете, самый благородный, самый честный, самый-самый…

Муся никогда не обвиняла бабушку и не упрекала – она её понимала. Мама же не понимала и, став взрослой, не захотела понять. Её детская обида на бабушку как будто законсервировалась на всю жизнь… И как закрытые надолго консервы становятся ядовитыми и смертельно-опасными, так и мамина обида – она была подобно яду. Она разъедала ей душу…

Про Мусю

…Когда я первый раз увидела тётю Мусю (это было на Философской, в моём раннем детстве) – она была такая ослепительно красивая, даже красивее мамы, молодая и вся в орденах и медалях… Ведь Муся ушла на фронт двадцатидвухлетней и прошла всю войну – Сталинград и Курскую дугу, была много раз ранена и контужена, попала в окружение, заболела тифом, и её, в беспамятстве, умирающую, солдаты выносили из окружения… Но она не умерла!

А потом, после войны, Мусю послали в Западную Украину на борьбу с бендеровскими бандами…

Поразительный штрих Мусиной биографии: она тоже вышла замуж за вдовца с маленьким ребёнком и воспитала Люсю, свою приёмную дочь – как родную, повторив бабушкин подвиг материнской любви.

… А когда Муся жила в Западной Украине, и у неё родилась дочка Таня, бабушка взяла меня, и мы поехали с ней в Западную – помогать Мусе управляться с младенцем. Мне ещё не было четырёх лет, но я на всю жизнь запомнила некоторые эпизоды из той поездки. Как мы ехали в набитом битком, старом, с дощатыми лавками поезде… Как сошли на каком-то пустом полустанке, где нас ждала телега с лошадкой и мужичком, и как мы ехали на этой телеге по страшной распутице… Грязище была жуткая – апрель, а дорог – никаких, просто чёрное месиво…

Помню грязные, кривые улочки то ли городка, то ли деревни, серые щербатые заборы… Помню чёрную снаружи и чёрную внутри страшную избу, в которой жила красавица Муся со своей семьёй. Тёмный деревянный стол да русская печка, да железная кровать – вот и вся обстановка. Помню керосиновую лампу, блики света и теней, мечущиеся по стенам и потолку… Помню цинковое корыто с красной от марганцовки водой, в которой бабушка, Муся и её муж, дядя Саша, торжественно купают красненького младенца – Танюшку. И все такие радостные, счастливые… прямо светятся! А мы с пятилетней Люсей смотрим на это священнодействие расширенными глазами…

…Бабушка, вспоминая порой ту нашу поездку, ужасается: «И как я тебя, ребёнка, потащила тогда в Западную! Как мне такое в голову могло прийти? Ведь там стреляли из-за каждого угла! Каждую ночь кого-то убивали… Безумная была поездка».

Тем не менее, мы вернулись домой, на Философскую, живы и здоровы. Значит, те пули – были не наши. Не по наши души. Значит, не время нам было умирать.

…У Муси была трудная жизнь: вскоре она родила ещё одну девочку, так что у неё было теперь три дочери. А муж Мусин, тоже фронтовик, её фронтовой товарищ, постепенно пристрастился к бутылке, и Мусе приходилось очень не легко. Но вот что удивительно: она никогда не жаловалась на свою судьбу.

Обожала дочерей, умела прощать мужа, жалела его, работала безотказно – куда пошлют, точнее – куда направит партия, потому что ещё на фронте вступила в партию (тогда многие вступали в партию, когда рвались на передовую). После войны Муся никогда не принадлежала себе: её вечно посылали из дыры – в дыру: всё время она что-то подымала, восстанавливала… Жили они небогато, и бабушка постоянно отвозила для Мусиных девочек, которые были младше нас с Маришкой, наши платья, из которых мы уже выросли…

Две сестры, Муся и моя мама, такие похожие внешне, были совершенно разные по характеру. Просто перпендикулярные! И при этом они очень любили друг друга. Мама высматривала в Мусином лице черты любимого отца, говорила, что и по характеру Муся вся в отца. А Муся относилась к маме – вроде как я к Маришке: мама была для неё всю жизнь «младшенькой любимой сестрёнкой». Видно было, что Мусе очень хочется сказать маме: «Ты моя маленькая»…

Моя мама постоянно любила только трёх человек: своего отца, сестру Мусю и Маришу. (Всех остальных – по настроению).

Я Мусю тоже любила. Её невозможно было не любить – от неё всегда шло тепло… А от мамы – очень редко, даже когда мы порой дружески разговаривали с ней, – она всегда была как за стеклянной стеной. Я не помню, чтобы она обняла меня когда-нибудь, или погладила по голове (а мне так этого хотелось!), не помню, чтобы за всё моё трудное отрочество она сказала бы мне: «Я тебя люблю». А я так нуждалась в этих волшебных словах!… Я вообще не помню, чтобы кто-нибудь мне эти слова говорил. В те годы. НЕ ПОМНЮ!!! За долгие-долгие годы отрочества и юности – ни разу. Никто. Никогда.

…Только когда-то, давно-давно, как в другой жизни, как на другой планете – отец, да так ласково: «Доця, любимая…» Восемь лет уже с тех пор прошло. Господи, как же мне хотелось услышать эти слова ещё когда-нибудь в жизни!…

…Так что, если бы бабушка была в чём-то виновата перед дедом, то Муся первая бы отвернулась от неё. Но Муся не только не отвернулась, она была с бабушкой до последнего мгновения её жизни. Именно Муся проводила бабушку в вечность…

Предчувствие сына

Была осенняя ночь. Мы с Лёлей уже нашептались, и она уснула на диване, а я всё ворочалась и скрипела своей раскладушкой.

Была лунная, осенняя ночь. Мне не спалось, как всегда в полнолуние. Тополя, облетая, шумели за окном… Казалось, дом, как маленький кораблик, плывёт в океане ночного шума, шороха, поскрипывания, колыхания теней на белой стене, качания фонаря за окном… Яркая луна заливала комнату холодным тревожным светом… Большой ветер обнимал дом-кораблик шумными крыльями и гнал его по тёмным волнам…

И никого на моём корабле, кроме спящей сестры. Мне хотелось разбудить Лёлю, чтобы ещё пошептаться о чём-нибудь, услышать её тёплый смех, но будить её было жалко. Пусть спит.

Я опять заворочалась в своей старой скрипучей раскладушке, как в маленькой шлюпке, мне было неспокойно, тревожно и одиноко. Было уже, наверное, далеко за полночь. Слепящая луна ушла за угол дома, и в комнате стало темно. Диван со спящей сестрой растворился в тёмном углу, и мне показалось, что я совершенно одна на этом скрипучем кораблике, в этом шумящем осеннем ночном океане…

Это была ночь вселенского одиночества.

Оно, это безбрежное одиночество, накрыло меня высокой холодной волной и потащило с шумом и шелестом в свои глубины…

Господи, неужели я никому не нужна в этом мире?! Господи!… Слёзы готовы были закапать на подушку.

И вдруг… я ощутила что-то странное. Я почувствовала, что я на своей шлюпке не одна. Меня охватило страшное волнение, меня даже затрясло слегка. Да, здесь определённо КТО-ТО был! Этот незримый Кто-то сошёл откуда-то сверху. Потолка надо мной будто не существовало, он растворился во тьме, стал проницаем, слился с ночным небом… И этот Кто-то пришёл из осеннего космоса…

Мой озноб утих, потому что от Пришельца исходило мягкое, обволакивающее тепло… Точно тёплое облако зависло надо мной, обняло меня и успокоило. И я вдруг поняла, что это пришёл ко мне МОЙ СЫН! Мой сын, который когда-то родится у меня… Он пришёл ко мне из будущего, пришёл сказать, что это будущее – существует, надо только дожить, дождаться… Он пришёл сказать, что Я ЕМУ НУЖНА, что ОН ЛЮБИТ МЕНЯ! Милый мой, родной, спасибо тебе! и я тебя очень-очень люблю! Я обязательно доживу до тебя, и мы обязательно с тобой встретимся… Я шептала ему, моему драгоценному мальчику, ласковые слова, я плакала от счастья, а он согревал меня и баюкал, как маленькую, и я даже не заметила, как уснула…

Придумывание имён для сына

С той ночи это стало моим любимым занятием: придумывать имена для моего будущего сына. Я сидела на уроках, ничего не слыша, на своей любимой последней парте, смотрела в окно, за которым неслись мрачные низкие тучи, и ветер рвал их, как исписанные черновики, смотрела в окно, за которым хлестал безудержный осенний ливень, и сердце моё замирало сладко-сладко… Потому что не видела я ни ливня, ни мрачных туч, а видела я совсем иное…

И, открыв на последней странице свою тетрадь, охваченная волнением и радостью, записывала:

АНТОН, СЕРГЕЙ, ДМИТРИЙ, АНДРЕЙ, РОМАН, МИХАИЛ, ВИКТОР…

Я записывала свои любимые имена (отца и двух дедов, учителя музыки и друга детства, и просто те, которые почему-то нравились), пыталась угадать, какое из них принадлежит ему – моему сыну. Конечно, мне хотелось бы назвать его именем своего отца – Серёжей. Такое светлое, весёлое имя… Но я чувствовала, что должна назвать его не чьим-то именем, пусть даже очень дорогого человека, – а ЕГО собственным. Главное было – угадать его, расслышать среди шума ветра, шороха голосов в классе и шлёпанья дождя по пустым дорожкам школьного двора…