Стоять до последнего - Георгий Свиридов

— Гражданка, скажите, здесь проживает Миклашевская? Лизавета вытерла руки.

— Здесь… Это я буду…

— Я к вам по поручению командования…

— С Игорем что-то случилось, да?

— Жив! Здоров! Воюет хорошо! — в голосе военного звучала уверенность знающего человека. — Привет вот привез. И гостинцы. Можно занести?

— Несите, — отозвалась Лизавета, не понимая толком, о чем тот говорит, о каких гостинцах. В ее ушах звучало лишь одно главное слово — «жив»! И этого слова было достаточно для радости.

— Осип Степаныч, давай сюда нашу поклажу! — распорядился военный, повернувшись к шоферу легковой машины.

Марфа Харитоновна с тяпкой в руке стояла около дома и удивленно смотрела, как шофер и пожилой военный несли два коричневых чемодана. Приставив тяпку к стене, хозяйка поспешила к крыльцу, вытирая руки о передник.

— Проходите, пожалуйста! Проходите!

— Капитан Лелюшенко. Павел Степанович, — представился военный, когда зашли в горницу, и пожал руку Лизавете и Марфе Харитоновне. — Привез привет вам от мужа, Лизавета Савельевна, и письмецо. Передали по радио.

Лиза взглянула на бумагу. Буквы зарябили у нее в глазах. Что можно сообщить одной строкой?.. Она сделала над собой усилие и, подавив нахлынувшую тревогу, быстро прочла. И ничего не поняла. Потом прочла про себя еще раз.

— Ну, что там, ежели не секрет? — не выдержала Марфа Харитоновна.

— «Дорогая женушка, я чувствую себя хорошо».

— И все? — спросила Марфа Харитоновна.

— И все… Вот смотрите. — Лиза показала хозяйке белый листок.

Марфа Харитоновна не спеша по складам прочла каждое слово и с почтительным уважением поглядела на квартирантку. Она практичным умом поняла главное — сообщение от мужа Лизавете доставили не обычным способом, не через почту, а прибыл военный и лично принес на квартиру. Значит, муж Лизаветы не такой простой человек. Факт налицо! И радио у них там в отряде есть, чтобы связь с Москвой держать. И опять же не каждому красноармейцу или там партизану дозволено через радио посылать приветы своей жене. Что-то она не помнит, чтобы на заводе кому-нибудь присылали приветы.

— Что же вы стоите? Присаживайтесь к столу, — заспешила Марфа Харитоновна. — У меня картошка варится. Сейчас готовая будет.

Капитан Лелюшенко тем временем выкладывал продукты из чемоданов. Женщины смотрели на вкусное богатство — сахар-рафинад крупными белыми комками громоздился на столе, килограммов пять, не меньше, да песок в двух бумажных кульках, жестяные литровые банки американской свиной тушенки, восемь штук, плитки шоколада, сгущенное молоко, в бумажных мешочках — мука, пшено, гречка… Весь стол завалил.

— Принимайте, Лизавета Савельевна, гостинцы! Паек, мужнин, что ему по норме положено.

Марфа Харитоновна смотрела на стол, а в мыслях ее вертелся вопрос, который нужно было задать военному, вопрос насчет своего мужа и старшего сына, на которых пришла похоронка. У нее затеплилась надежда. Может быть, и они живы.

День выдался суматошным и трудным. После того как медики признали старшину Кульгу годным к строевой службе, ему пришлось еще порядочно побегать, побывать в различных кабинетах, пока наконец полностью не оформил документы.

Григорий рвался на фронт. Рана давно зажила, и он постоянно, где бы ни находился, чувствовал на себе укоризненные взгляды: такой здоровый — и ошивается в тылу… Да к тому же еще и личные дела, как говорят, на «сердечном фронте» приняли такой нежелательный оборот, что думать о них не хочется. Ершистая Галия Мингашева дважды дала понять не очень смелому танкисту, что без посещения загса и пальцем не позволит притронуться к себе. Но о какой женитьбе сейчас может идти разговор, когда фронт подкатился к самой Волге?.. Кульга не думал себя связывать семейными узами, хотя не мыслил послевоенной жизни без Галии Мингашевой. Так что в этом тыловом уральском городе ничего его не удерживало, если не считать подполковника Сорокина, который мог сделать все, чтоб Кульга получил броню. Они два раза толковали на эту тему в гостинице. Подполковник размахивал правой рукой, доказывая свое. Кульга, выслушав, всякий раз оставался при своем мнении.

— Не могу я тут, и все! Душа на фронт рвется, товарищ комбат… Не оставляйте, не надо! Как я потом, после войны, в глаза другим смотреть буду, а?

Теперь все позади. Осталась пустая формальность — сходить на завод, получить расчет и сдать пропуск.

В заводоуправлении Кульгу задержали:

— Просят зайти в цех.

— Что еще там от меня надо? Я же обходной лист вчера принес, все подписи собрал. — Кульга готов был взорваться, но сдержал себя. — Рассчитать человека без волокиты не можете!

И он направился в цех, где находился главный конвейер, откуда из широких дверей, похожих на ворота, выходили новые боевые машины. Сколько их опробовал Кульга за эти месяцы?..

Григорий взглянул на часы. До перерыва оставалось чуть больше получаса. Неужели придется торчать? Чертыхаясь, он направился в цех, откуда доносился ровный гул. У широко распахнутых дверей стоял седоусый сутулый старик и курил. Григорий узнал его — начальник сборочного цеха. Рядом с ним грудастая Марина, комсорг, и еще два безусых мастера, недавние фэзэушники, еще даже форму не успели истрепать, а уже выбились в уважаемых производственников.

Все они — и сутулый начальник цеха, и Марина, и мастера-подростки, казалось, ждали именно Кульгу. Едва он появился, все сразу как-то странно оживились, зашептались. «С чего бы это? — подумал Григорий. — Проводы, что ли, хотят устроить?» Он поискал глазами Галию Мингашеву — она должна быть где-то поблизости, но той что-то не видать. А ему хотелось увидать ее. Именно ее, Мингашеву. Галия наверняка уже знает, что он едет в действующую армию. Неужто и теперь будет вежливо улыбаться?

Он шагал к цеху через широкий двор, весь изрытый танковыми траками. Справа, у забора, выстроились новые боевые машины, готовые к отправке. Григорий окинул их взглядом. «Дали бы возможность выбрать одну, чтобы ехать на фронт на своей железной лошадке», — в который раз подумал Кульга, как о несбыточной мечте, понимая, что такое сделать тут никто не властен. Каждый танк на учете, их давно ждут представители воинских частей.

Вдруг из цеха выкатил новый танк. Он был такой же, как его братья-близнецы, однако и немного другой. Григорий наметанным глазом сразу обратил на него внимание. Башня чуть меньше обычной, сварена добротно, швы не скорые, а ровные, прочные, выпирают рубцом. И корпус мощный, как панцирь, особенно лобовая броня. Кажется, простым снарядом ее не возьмешь. На башне вместо номера крупными белыми буквами выведено: «Комсомолец».

Танк катил прямо на него. Кульга хотел было погрозить кулаком, но тут же раздумал. В танке, конечно же, она, Мингашева. Дурачится девка. Он чуть улыбнулся, продолжая шагать навстречу «тридцатьчетверке».

Не доезжая буквально двух шагов, «тридцатьчетверка» лихо свернула, царапая траками землю, и неожиданно встала. Григорий тоже остановился. Хлопнула тяжело крышка люка, и, как и предполагал Кульга, высунулась голова Мингашевой. Она как-то загадочно улыбалась, кончик носа ровный, с узкими раскрылками, был припачкан сажей, на левой щеке тоже полоска черная. Она улыбалась, обнажая ровные белые зубы. И глаза ее продолговатые, опушенные длинными ресницами, смотрели доверчиво, радостно, в зрачках прыгали огоньки.

Мингашева приложила маленькую ладонь к виску, вернее, к потертому кожаному шлему, и звонко произнесла:

— Товарищ старшина! Комитет комсомола просит выполнить комсомольское поручение, опробовать и дать заключение на эту боевую машину! — И добавила, словно обещая что-то: — Мне приказано быть механиком-водителем, а вам в качестве командира танка!

Ее необычная радостная взволнованность передалась Кульге. Он улыбнулся.

— Что ж, будем выполнять комсомольское поручение. Проверим, как умеешь выполнять боевые команды. Сделаю тебе экзамен.

— Идет!

— Вот первая ошибка. Надо говорить не «идет», а «есть, товарищ командир!» Сколько раз мы об этом говорили?

— Есть, товарищ командир танка! — Глаза ее стали сразу строже, и улыбка слетела с лица.

Кульга занял командирское место. Привычно проверил внутреннюю связь. А потом начал подавать команды. Мингашева выполняла их безукоризненно, с азартом и лихостью бывалого механика-водителя. «Тридцатьчетверка» металась по заводскому пятачку, выделывая немыслимые фигуры и нежданные повороты, мотор весело пел, басовито и могуче. Танк деловито фыркал белым дымком и, словно живой породистый скакун, остро чувствовал крепкую руку водителя. Он то стремительно мчался вперед, готовый сокрушить любые преграды, то замирал на месте как вкопанный, то круто разворачивался на полном ходу на все сто восемьдесят градусов, да так, что комья земли веером разлетались в разные стороны из-под гусеничных траков, и лихо катил назад.