Близкие люди - Татьяна Устинова

Господи, какой ненужной, жалкой, неуклюжей и бледной дылдой она чувствовала себя тогда! Как вылезала из кожи вон, чтобы казаться кем-то другим, чтобы Сережа наконец заметил ее! Он замечал – только когда она опять делала что-то не то.

Саша по очереди посмотрела на всех троих мужчин, которые значили в ее жизни так много и которые так разительно отличались от ее мужа.

– Мы прожили вместе три года, когда на каких-то съемках он сломал спину. Я помню весь тот ужас. Так помню, что иногда мне не верится, что все закончилось, понимаете? Больницы, больницы, врачи, операции, три подряд, ежедневные дежурства, полдня я, полдня мама, институт травматологии, институт ортопедии… И везде одно и то же – полная неподвижность. – Она встала, подошла к двери и зачем-то подергала за ручку. – Понимаете, он ни в чем не был виноват. Не за что было наказывать его так… жестоко. Он был трудный человек и, наверное, совсем не любил меня, но все равно никого нельзя так наказывать. Он не смог с этим справиться. Он даже не старался с этим справиться, потому что понял – его жизнь, такая, как была, кончилась навсегда. Он стал никому не нужен – ни девицам, ни “Мосфильму”, ни Сандунам, ни коллегам, никому… Только мы с мамой и остались. И он нас возненавидел. – Голос подвел. Голос уперся куда-то вверх и никак не желал оттуда возвращаться.

– Саш, – позвал Чернов осторожно.

– Нет, Вадим. Подожди. Он пролежал два года и с каждым днем ненавидел нас все сильнее. Папа нанял сиделку, ее он ненавидел не так сильно, как нас. Вы знаете, – она посмотрела куда-то мимо Степана мрачно горящими глазами средневековой ведьмы, – мне стало казаться, что под конец он просто сошел с ума. Он говорил чудовищные гадости, причем не только мне, но и маме, он постоянно нас в чем-то подозревал, он отказывался принимать таблетки, он не давал мне спать по ночам.

Он стал поминутно говорить о самоубийстве. Он в деталях описывал, как именно он покончит с собой, он рассказывал сиделке, что я только и мечтаю, чтобы он умер, и мы стали очень осторожны с лекарствами. Особенно, конечно, со снотворным. Но он все не унимался. Он ухитрялся как-то прятать таблетки, которые мы ему давали, он копил их и однажды все-таки принял все сразу. Для самоубийства этой дозы было мало, но “скорую” пришлось вызывать, ему долго промывали желудок, а он все твердил, что в один прекрасный день мы его отравим…

Скрюченными пальцами – тогда от постоянных стирок и возни в воде у нее действительно что-то произошло с руками, иногда они совсем не слушались и становились как чужие, холодные, негнущиеся пальцы бабы-яги, – она взяла чашку с остывшим кофе, расплескала его на цветастую шаль и осторожно вернула на стол.

Белов зажег ей сигарету.

– Господи, как я мечтала, чтобы он умер! Я молилась, чтобы он умер. Я знала, что он вовсе не собирается самоубиваться, и больше всего на свете мне хотелось, чтобы он это сделал! Я знала, что он никогда не примет реально опасную дозу чего бы то ни было, но я как будто тоже сошла с ума. Мне казалось, что он никогда от нас не отвяжется. Что тот человек, который был моим мужем, все-таки погиб на съемках, а это вовсе не он, это сатана, который пришел, чтобы всех нас угробить.

Пепел с сигареты падал ей на колени, но она ничего ни замечала.

– Потом заболела мама. Она заболела от горя, а вовсе не от той болезни, которую у нее нашли. Я осталась одна. Папа помогать мне не мог. Он очень любил маму и ненавидел моего мужа. Я все прятала таблетки, а он все шушукался о чем-то с сиделкой, и я поняла, что у меня есть только один выход – должна его убить.

Она бросила сигарету в чашку с кофе и обвела всех глазами.

Степан перестал дышать.

– И я его убила.

Внизу, на воле, мальчишки лупили мячом в сетку, и надсадно кашлял мопед. Выл стартер, силясь разогнать застоявшийся старенький двигатель, но кашель замолкал на самой высокой ноте, и снова начинал выть стартер.

– Мы давали ему снотворное маленькими дозами, нам так велели врачи после той попытки самоубийства. Фенозепам. Таблетка пять сотых грамма. Я купила такой же фенозепам, только таблетки были по одной десятой грамма. Они почти не отличались друг от друга – крохотные белые таблеточки.

То есть, наверное, квалифицированный аптекарь заметил бы подмену, но мой муж не был квалифицированным аптекарем, и он ничего не заметил. Я оставила фенозепам в кармане халата, а халат повесила на стул, который стоял рядом с его постелью. Как будто я просто его там забыла. Но я не забыла. Я знала, что он найдет его и непременно выпьет. Только он даже не подозревал, что там была действительно смертельная доза.

Мопед за окнами кашлял, казалось, из последних сил.

– Я легла спать. Я знала, что произойдет, но я легла и уснула. Наверное, первый раз я уснула по-настоящему за те два года. Я проспала всю ночь и половину следующего дня. Я не видела никаких снов, меня ничто не мучило, и когда я проснулась, конечно же, было уже поздно. Его было не спасти. Я ничего не чувствовала, кроме облегчения. Я все время думала о том, что сейчас поеду к родителям, и мы станем, как когда-то, еще когда мы жили втроем, пить кофе с берлинским печеньем. Его мама очень любила. И нам больше не будет угрожать весь этот кошмар. Но я знала, что сначала мне нужно замести следы. И я снова поменяла упаковки. Пустая упаковка от таблеток по пять сотых грамма у меня была приготовлена. Как будто именно ее он нашел у меня в кармане, а остальное припрятал заранее, как в тот раз.

Степану очень хотелось, чтобы куда-нибудь исчез кашель старого мопеда. Он не мог его слышать. Ему казалось, что во всем виноват именно этот надсадный, старческий, неотвязный звук.

– Приехала “скорая”, констатировала смерть. Они сразу же поверили, что это самоубийство, ни у кого даже вопросов не возникло. Тем более он уже один раз пытался… В халате, который я как бы забыла на стуле, смертельной дозы не было. Мне даже сочувствовали – от такой жизни не только халат на стуле, от такой жизни собственное имя забудешь! Тем более все районные врачи знали нас как родных. Ну вот и все. Я похоронила мужа, рассчитала сиделку и стала ухаживать за мамой. Она прожила еще десять месяцев и умерла. А потом папа. И я осталась одна. Совсем. Навсегда. Дай мне еще сигарету, Эдик.

В кармане у Степана зазвонил мобильный телефон. Саша сильно вздрогнула и уронила зажженную сигарету.

– Ничего, – сказал Степан и откашлялся, – ничего, не пугайся.

И выключил телефон.

– Я продала квартиру, в которой мы жили с мужем. В родительской я жить до сих пор не могу. И я стала жить здесь.

Это коммуналка, которую моя тетка лет двадцать назад мне завещала. Я все к тому, что найти меня было трудно.