Гелиополь - Эрнст Юнгер

Среди полученной почты было также приглашение и от Ордена мавретанцев. В этих сферах, видно, придерживались точки зрения, что он проиграл всего лишь один раунд, и предлагали ему начать новую игру.

И наконец, он прочитал еще одно послание, написанное хорошо знакомым ему почерком патера Феликса и отправленное Мелиттой. Патер приглашал его на воскресенье в апиарий. Если кто здесь знал выход из создавшейся ситуации, так это был именно патер — Луций чувствовал это всем сердцем.

Голубой пилот

День выдался жарким, и в горных ущельях воздух дрожал в знойном мареве. Наступала пора сбора винограда. Она часто приносила с собой летнюю жару.

Чтобы миновать Военную школу и ее учебную территорию, они проскакали долиной Мертвых и сошли с коней у подножия горы с северной стороны. Луций оставил Костара с лошадьми, а сам стал подниматься в скит. Наверху было прохладнее, легкий ветерок играл в зарослях молочая и зеленых ветках дрока, в котором то тут, то там еще мелькали золотистые соцветия.

Солнце стояло в зените, когда Луций поприветствовал патера, уже ожидавшего его в своем белом облачении. Монах был не один — у него был гость, которого Луций знал со стороны: Фарес, командир регентского корабля, стоявшего в гавани морского ракетодрома. Патер представил их друг другу. Они сели на каменную скамью возле темного, выложенного серебряными стрелами стола, и Луций опять прочитал надпись: «Уже гораздо позже, чем ты думаешь».

Море было черным, без парусов; скалы резко выделялись, освещенные слепящим светом. Гавань казалась вымершей; своими бастионами и мраморной набережной она была похожа на въездные ворота в призрачный город. Они молчали. Луций глядел на Фареса, сидевшего напротив него.

Незнакомец был одет в голубой асбестовый костюм — форму для дальних полетов в условиях сильного излучения. Она производила впечатление рабочего комбинезона, приспособленного для работы в цехах и заводах небесной механики. Швы были отделаны тонкой крученой золотой нитью. На шнуре на груди висела золотая маска. Левый рукав украшал золотой пшеничный колос. По-видимому, знак различия; у членов экипажей можно было увидеть и другие символы — гроздья винограда или веточки руты.

Лицо пилота выражало свойственное высшей власти величественное спокойствие. За ним угадывались безграничные возможности, а также осознанное достоинство посланца, одно появление которого важнее любых воинских соединений и эскадр. Однако его облик был отмечен еще и печатью добра, вокруг него не ощущалось ауры страха. Власть была сконцентрирована в нем, но не создавала напряжения. Не было поэтому и жесткости, свойственной обычно ее обладателям. Выражение лица было скорее мягким, словно источало свет непобедимо крепкого мира. Он знает те просторы, где царит невесомость, подумал Луций, разглядывая его, там нет нашего антагонизма.

Хотя солнце заливало все вокруг ярчайшим светом, от головы Фареса исходило собственное сияние. В народе было известно про это сияние. Говорили, что там другая вода и именно она создает этот свет.

Удивительным было сочетание хладнокровия и новой, неизведанной силы. Реальность, определенность и уверенность находили свое выражение и в его позе. Викинг высокого полета, к тому же достигший своей цели. Кое-какие из голубых кораблей вспыхнули и сгорели в море огня, в потоках эфира. Потом другими был найден закон, согласно которому корабли можно водить и в безвоздушном пространстве, не знающем границ. И тогда они ринулись на штурм необъятной бездны по заранее рассчитанным траекториям. И нашли то прекрасное и полное чудес царство, о котором мечтали Фортунио и Горный советник, — мир, где земля превратилась в кладовые сокровищ, а знание — в силу и власть. Они нашли больше, чем искали. Знание сыграло роль бура в твердой горной породе, наткнувшегося наконец-то на мощные жилы. Это позволило увеличить скорость до таких степеней, что она уничтожила самую себя и перешла в состояние «покоя». В них продолжал жить научный триумф, воспоминание о том историческом поворотном моменте, как тогда у берегов Красного моря. Как говорил Сернер, они проникли в миры, над которыми не тяготело проклятие яблока. Однако существовали, как уже было сказано, еще и теории, объяснявшие внешние изменения, которые не могли ни для кого остаться незамеченными, лишь особой водой, пищей и светом в том неведомом новом пространстве. Было бы странно, сказал Таубенхаймер, если бы не выявились подобные явления, самое чудесное и удивительное заключается скорее в счастливом характере мутаций. Как и что произошло на самом деле, так и осталось тайной Регента и его экипажей. Временами казалось, будто они в удаленных друг от друга на большие расстояния пунктах создали искусственные, как в ретортах, системы жизни и наблюдали оттуда с астрономически далекого расстояния за непрочной паутиной государств диадохов, образовавшихся после битвы в Сиртах.

При всем при том в них сохранилось что-то от того духа подъема, охватившего всех, когда, решившись на крайний риск, человек ринулся вслед за произведенным расчетом, не надеясь на возвращение, поставив на карту жизнь и преодолевая чудовищный барьер, навстречу неизведанному Ничто.

Патер Феликс заговорил первым:

— Случилось многое с тех пор, как мы виделись с тобой здесь, Луций. Я попрогил тебя подняться сюда, поскольку твою судьбу я принимаю близко к сердцу. Ортнер передает, что ты хочешь искать прибежище по ту сторону Гесперид?

— Я не знаю, — уклонился от ответа Луций, — интересуют ли командира Фареса мои личные дела.

— Пусть тебя это не тревожит, — успокоил его патер, — он ведь здесь сегодня только ради тебя.

Незнакомец кивнул. Его голос звучал повелительно и одновременно приятно. «Покоряюще» было бы, пожалуй, самым правильным словом.

— Мне нужно было навестить Горного советника, и я попросил патера, пользуясь случаем, об этой встрече. Из бесед с ним я давно уже все про вас знаю. В мои обязанности входит иметь представление о тех, в чьих руках власть в этом городе, и об их людях, если, конечно, принимаемое нами участие интересует город и оказывает влияние на происходящие здесь процессы.

— Вот именно это, — горячо откликнулся Луций, — нам и непонятно, и беспокоит нас. Молчание Регента расценивается как пренебрежение к нам.

Фарес дружелюбно слушал его.

— Вы не должны забывать, почему он удалился, и о том, что первая серьезная попытка оказалась неудачной. За это время власть его возросла неизмеримо, и ничто не может помешать ему установить тот порядок, который он считает справедливым. Он мог бы весь мир превратить в свою колонию, однако его не привлекает такое верховенство, которое противоречит его идее свободы. Поэтому ему приходится ждать, пока все не прояснится само собой и пока ему не преподнесут ключей. Вы размышляли на обратном пути от «башен молчания» о том, есть ли такие точки, где власть и любовь соединяются, и затронули тем самым главную тайну.

Луций удивился позже, когда обдумывал разговор, что это удивительное замечание ускользнуло от его внимания. В голосе Фареса было столько родного и доверительного, словно это был разговор с самим собой. И тогда он сказал:

— Если Регент готов оказать нам поддержку, он может рассчитывать, что большинство пойдет за ним.

— Речь не идет об актах проявления воли, — ответил Фарес, по лицу которого при этих словах пробежала улыбка, — можно хотеть добра, можно даже хотеть его единогласно, однако этого все равно будет недостаточно. И приведет лишь к поверхностным результатам. Подлинное решение должно вести на глубину, которую невозможно измерить. Истина сокрыта в неделимости цельного.

Он молчал, и только гудение пчел заполняло тишину. Потом он продолжил:

— В наши намерения входит установление такой власти, которой под силу высшие решения. Ей придется, по-видимому, обратиться к иным, неординарным решениям, для которых старые образцы — не пример, поскольку не дали всходов.

— Это было бы полной противоположностью тактике мавретанцев.

Незнакомец кивнул.

— Совершенно справедливо, суть этого Ордена состоит в том, что он считает мир измеримым в каждой его точке. Поэтому его выбор падает на бездушных и хладнокровных технократов-вычислителей. Это предполагает, что не существует ни свободы, ни бессмертия. И разум вмешивается в судьбу как автономная величина. Он делает выбор времени.

— В таком случае можно, пожалуй, предположить, что Регент откажется от способов и средств, схожих с теми, к которым прибегают мавретанцы?

— Он даже предпочел бы им животную интеллигентность Ландфогта.

— Существует ли, — спросил Луций, — оценка моего старого учителя Нигромонтана?

— Мы знаем и ценим его. Мы видим его стремление насытить поверхность глубиной, чтобы вещи стали одновременно и символами, и реальностью. Так под внешним видом, словно под радужной оболочкой, скрывается, по нему, сам непреходящий образ. Поэтому Нигромонтан и оказал такое сильное воздействие на художников. Он придал их творениям новую красоту и возвысил их реализм. Если бы он был советником Князя, он возвел бы города, отличавшиеся великолепием и долголетием, — с плоскими крышами и тупыми верхушками башен. Не случайно он так часто бывал в Бургляндии. Мы предпочитаем этим старым насиженным родовым гнездам другие города, даже идя на риск, что они могут обратиться в руины и пепел. Бессмертие городов заложено не в их каменных стенах. Оно не должно расти, как кристалл, громоздясь ввысь.