Третья истина - Лина ТриЭС

Она забралась за шкаф почти сразу после обеда. В тишине и безделье мысли опять пошли по кругу воспоминаний. Только теперь вспомнилось, как они с Виконтом «в наказание» за ранний подъем здесь, в библиотеке, разбирали письма и ели сыр. Она «прокрутила» это воспоминание несколько раз, скрипнула тяжелая дверь, и появился он. Зажег свечи одного из старинных канделябров и сразу вышел. Тут Лулу обнаружила, что колокольчик-то как раз и не захватила! Она не успевала удивляться нелепости своих поступков. Ведь именно об этом мечтала — разыграть! А главный атрибут забыла! Но вылезать отсюда и бежать за колокольчиком уже не было времени и сил. Память, обостренная в последнее время, тут же предложила ощущение страха, который она испытала когда-то, оставшись в темной библиотеке, наедине с мерцающими свечами и чувство полного облегчения, когда Виконт вернулся. Тревожный полумрак тогда сразу стал уютным. Лулу предвкушала, что это произойдет и сейчас. Ожидая, не заметила, как задремала. Поэтому, когда наступил кошмар, она не поняла, во сне это происходит или наяву.

Раздался голос и он почему-то был голосом не Виконта, а Петра:

— Что, Шаховской, не предполагал за приятным чтением, что с тобой придут расправиться? Этот калибр тебя устраивает?

Виконт, оказавшийся все же в комнате (пропустила она его, что ли?), тускло спросил:

— Что, надумал все же со мной стреляться? Прямо здесь?

Что-то не то ей слышится сквозь звон в ушах, он же не умеет стрелять, а дуэль для него — это шпаги? И вообще, какая дуэль, какой Петр, где сама Лулу? Надо проснуться немедленно…

— Ишь, чего захотел! Те времена прошли! Я с тобой, возомнившим приживалом, поквитаюсь! На коленях просить прощения будешь за свой гонор, за каждый раз, что ты на меня руку поднять осмелился. Иначе я твою смазливую морду изувечу. Отстрелить ухо или нос, разве не забавно? А то и вообще пулю в лоб получишь. Сейчас времена темные, мало кто мог в дом забраться… Спишется…

— А, так это ты с карательными мерами явился. Опыт имеешь, или на мне потренироваться решил перед большой работой?

— Заткни рот, или я тебе его свинцом заткну! Проси прощения, как следует, проси, любимчик чертов, и впредь знай свое место.

— Падаю на колени или ты стреляешь? Я правильно понял?

— А ты действительно умник, мать тебя недаром всегда превозносила.

— Из этого пистолета?

— Из этого, из этого, не тяни время.

— Посмотри на него. Паршивое оружие. И держишь паршиво.

По шкафу сильно ударили, как будто в него швырнули что-то очень тяжелое, стекла зазвенели. Лулу от этого сотрясения пришла в себя и, приникнув к щели, увидела и услышала, что совсем рядом, притиснутый к стенке шкафа, с вывернутой Виконтом рукой, скалится, рыча, Петр. Блестящий пистолет был теперь у Шаховского и он, тоже разозленный, тяжело дыша, спросил:

— Ну, что — теперь выстрел мой, а?

Если бы они были чуть дальше и, если бы у Виконта было хоть чуточку узнаваемое ею выражение лица, Лулу бы вылетела из своего укрытия — на помощь, за помощью, несмотря на страшное головокружение, стук в голове и застилающие глаза слезы. Знакомое мешалось с незнакомым, опасное со страшным, понятное с чудовищным. Рукав белой рубашки чуть не коснулся ее носа — Виконт поменял положение, все еще удерживая Петра у боковой стены шкафа. Теперь слышится поток гадких слов из уст дяди, в котором осмысленного только:

— Ты не посмеешь… Что ты Виктору…

— Думаешь, мразь, я, в самом деле, стал бы кровью мараться? — Виконт то ли фыркнул, то ли коротко засмеялся, но опять так не похоже на себя, что у Лулу мурашки поползли по телу.

Если бы ей было хоть чуточку лучше, может быть, она не так испугалась бы того, что делает и говорит Виконт. Но в том странном состоянии, в котором она пребывала, ужас ее каждый миг удваивался. Щурясь от света свечей, она увидела, как Виконт несколько раз ударил Петра локтем в грудь очень сильно, так что тот почти вдавился в стенку шкафа. Мелькнул задранный вверх синеватый выбритый подбородок — предплечье Виконта легло Петру на горло.

— Это чтоб не вздумал продолжать фарс, — и Шаховской прибавил слово, которое Лулу не поняла. Потом, придерживая уже обмякшего противника спиной и плечом, он немного нагнулся, высыпал из пистолета патроны, сунул их в карман и отшвырнул опустошенное оружие:

— Убирайся.

В том движении, которым он удержал пошатнувшегося Петра и развернул к двери, Лулу на минуту узнала «своего» Виконта, но Петр отнюдь не пошел в предложенном направлении, а схватив Шаховского за кисти рук, зашипел с остервенением прямо ему в лицо:

— Хватит изображать благородство. Ты, бессребреник, прикидывался, что тебе от нашей семьи ни копейки не надо, а сам, Виктора облапошил и домом, как хочешь, заправляешь? Рай себе устроил — сколько женщин! И служанки, и мадам, и девчонка! О твоей всеядности еще в Питере даже воробьи знали! Неужели и сестрицу-казачку не обидел? Она за тебя чего-то горой. А что? Матушка была в тех же годах, только попородистей… после этого смеешь ее крест носить!

Затылок Петра снова врезался в шкаф — Виконт рывком развел захваченные Петром руки в стороны и ударил противника головой в лицо. Саше казалось, что любой из этих звучных ударов может стать последним, однако, дядя и не думал умирать. Напротив, замолотил кулаками по ребрам Виконта. Саша зажмурилась и не видела, сколько ударов он успел нанести, и как Виконт смог захватить его сверху. Открыла как раз в мгновение, когда согнувшийся Петр получил коленом в лоб и отлетел к столу.

Шкаф, так жутко трясшийся около Лулу, успокоился. Зато заскрипел стол, и с него посыпались какие-то предметы. Один из них очутился в руках Петра. Тот, второй, незажженный канделябр, бронзовый, тяжелый. Он опустился на голову и лицо Виконта дважды. И если бы рука, которой тот его перехватил, не амортизировала удары, добил бы. Виконт вырвал подсвечник, и в этот самый момент дверь распахнулась. На пороге возник Виктор Васильевич, а за ним Лулу различила еще несколько человек-домочадцев, говорящих что-то громкими возбужденными голосами.

— Мон дье! — кричала громче всех маман. — Месье Поль, такой воспитанни молодой человек! Месье Пьер — офицер!

Лулу никогда еще не чувствовала такого облегчения от голосов матери и отца. Сейчас, сейчас это все прекратится.

По углам, растерзанные, растрепанные — у Виконта мокрая челка закрыла весь лоб — тяжело переводя дыхание, стояли недавние участники схватки… Петр с искаженным лицом трясущимися пальцами застегивал гимнастерку. Виконт, весь поникший, все еще держал подсвечник. Левая сторона лица и головы у него были испачканы кровью, вокруг глаза расплывался кровоподтек.

— Чтоб он сдох! — прохрипел Петр. — Я тысячу раз скажу: приживал чертов, все прикарманил, пользуется, как хочет, всем и всеми здесь. Моя маменька пригрела, Мессалина блаженная…

Виконт вытер пот и кровь со лба подрагивающей рукой с подсвечником. Поставил его аккуратно на стол. Отшвырнув стул, рванулся к Петру… и Виктор Васильевич не успел его удержать. Лулу зажмурилась. Опять стук, грохот, полузадушенный вопль Петра. Команды отца на надсадном крике:

— Все вон отсюда! Виктор, да, помоги, истукан! Петр, назад! Павел, ошалел, опомнись!

Лулу заставила себя снова смотреть и увидела, что Петр корчится на ковре, а Виконт сел на стул и уперся лбом в сгиб руки… Виктор Васильевич поднял Петра и подтолкнул к сыну:

— Держи его, уведи отсюда, — а сам подошел к Виконту и крепко взял за плечо, видимо, на всякий случай.

— Не трогайте меня! — передернулся Поль и встал.

Отец поспешил занять позицию между ним и Петром, которого теперь поддерживал старший племянник, и яростно загромыхал:

— Идиоты! С цепи сорвались! Петр, кретин! Как ты смеешь… память матери… А это еще что такое? Откуда оружие? Кто принес? Где твои мозги? Он мальчишкой тебе кости переломал! Соображаешь, что сейчас могло быть? А ты, Павел? «Приживал — не приживал», «блаженная — не блаженная!». Долго будешь, как институтка, на каждое дурацкое слово вскидываться? Ненормальный, да я что, брата должен был из дому выкинуть? — и снова зазвучали непонятные Лулу слова, теперь в исполнении отца.

— Вы забываетесь, — бесцветным голосом сказал Виконт и вышел. Лулу одной пришлось выслушивать из-за шкафа конец отцовской тирады. Она уверяла себя, что все увиденное — не реальность, а тяжелое, охватившее ее рассудок помрачение. Тем более, так горит голова. Но разве в бреду могут происходить вещи, которых она и представить не могла? Ее тошнило, смотреть приходилось через какую-то непонятную пелену… Наконец, она осознала, что в библиотеке темно и она давно уже, видимо, здесь одна… Ощупью, не отдавая себе отчета, как и куда идет, она добралась до своей комнаты, легла и … провалилась в беспамятство.