Бегство - Марк Алданов

— Какое изыскание?

— Дактилоскопическое, не стоит рассказывать.

— Милые нравы! — сказал, пожимая плечами, Браун.

— Чьи нравы? Ах, полицейские нравы? — с улыбкой спросил Федосьев.

— Все это вы делали с ведома следователя?

Федосьев засмеялся.

— С ведома Яценко? О нет, я ему ничего не говорил. Почтенный Николай Петрович и по сей день обо всем этом не имеет ни малейшего представления. Но надо сознаться, и я выяснил не больше, чем он. Так с тех пор и стою дурак дураком перед этой загадкой: вы или не вы? Вскоре после того меня уволили, дело давно потеряло практическое значение, но интерес к загадке у меня остался: вы или не вы?

Браун смотрел на него, качая головой.

— Вот какие у нас были реалисты и практики! — сказал он. — В этой фантастической стране главой полиции мог быть маньяк!.. Значит, я отравил Фишера для того, чтобы его миллионы достались товарищу Каровой? Которая, через час, быть может, нас с вами расстреляет?

Федосьев вынул часы.

— Пять минут четвертого. Очень может быть, что через час нас убьют. Не расстреляют: я живым не дамся, и вы, верно, тоже… Да, да, я именно это предполагал. Теперь это кажется нелепостью, — по крайней мере отчасти, — но, согласитесь, тогда дело представлялось в другом виде: теперь все вверх дном. Может быть, тогда вы и рады были бы дать полезное революционное назначение наследству Фишера? Так ли уж это было немыслимо? Теперь все вверх дном, — повторил Федосьев. — Заметьте, что и это фантастическое наследство оказалось как бы мифом, каким-то черным символом: ведь миллионы Фишера растаяли под секвестром. И деньги его, и акции, и что там еще, все теперь совершенно обесценилось, конфисковано, национализировано, все пропало, все досталось им… Очень странная история, — сказал он, помолчав. — Все мы на них работали: боролись, мучились, уничтожали друг друга — с тем, чтобы все досталось им… Ну, да это философия… Так не вы? Значит, не вы?.. Кто же убил Фишера? — спросил Федосьев и вдруг вспомнил, что об этом когда-то его растерянно спрашивал Яценко.

— Мое мнение вам известно.

— Известно? Мне? Ах, тот ваш рассказ: умер от злоупотребления возбуждающими средствами. Да, вы мне это тогда говорили в «Паласе».

— Мы тогда обменялись гипотезами. И в сущности, мы оба были почти правы, — сказал медленно Браун.

— Как же так: оба правы? Вы с этой басней… с этой гипотезой, а я с Пизарро?

— А вы с тем объяснением, которое вы под конец дали мотивам действий… Пизарро.

— Этого я что-то не пойму. Значит Фишер отравился… Вы тогда называли вещество, но я не помню, какое?

— Кантаридин.

— Почему вы так уверенно говорите?

— Потому, что он меня расспрашивал об этом веществе.

— Когда? — спросил, встрепенувшись, Федосьев. — Там? На той квартире?

— Да, и там, на той квартире, — повторил медленно Браун.

— …И вот, тогда я себе сказал, что кругом обманул своего биографа! Для этой грязи, для этих женщин, для этих вечеров он никакой главы отвести не мог бы. А я, старый дурак, я гордился своей биографией! Это было всего глупее. Да, я весь проникнут был тем, что вы только что назвали выдумкой английских сквайров, — ведь вы двойник того худшего, что есть во мне. Но себя обманывать я не мог и не хотел: я увидел, что и я тот же Фишер.

— Нескромный вопрос: ведь это были очень молодые женщины?

Браун смотрел на него с ненавистью.

— Да, молодые. Однако, не радуйтесь: не настолько молодые, чтобы вызвать интерес к делу прокуратуры. Но я тогда ясно понял, что и я не лучше Фишера… У меня все иллюзии исчезли приблизительно в одно время.

— Но чем же кончилась та ночь? Вино, молоденькие женщины… Вы, кажется, сказали, и музыка? Откуда же взялась музыка? Ах, то механическое пианино?

— Да, играло пианино… Вторую сонату Шопена. Знаете?

— Нет, не знаю… Значит, тогда он заговорил о кантаридине?

— И соната была отвратительная, и женщины, — говорил Браун, не слушая Федосьева, глядя мимо него на окно. — Все было отвратительно! Самое отвратительное был, конечно, он сам. И в нем, как в зеркале, я тогда впервые увидел себя… Очень страшно!.. Очень страшно, — проговорил он вполголоса.

«Верно и выпито было немало… Как и сейчас, — подумал Федосьев. — Или это у него тихая экзальтация? Не стоило затевать такой разговор, когда через час все будет зависеть от крепости его нервов. Ну, да теперь все равно…»

— И вы, уходя, назвали ему дозу этого кантаридина?

— Какую дозу? Что вы несете? Я не врач.

— Может быть, не ту дозу назвали?

— Оставьте, Сергей Васильевич! Право, это становится скучно.

— Не ту дозу назвали? По ошибке? Или из отвращения?

— Бросьте ерунду!

— Если это ерунда, то во всем деле нет ровно ничего страшного. Я думал, в конце концов моральное начало, как водится, за себя отомстило. Но моральному началу, значит, не за что было мстить?

— Разумеется, не за что! Это вы из меня почему-то хотели сделать кающегося преступника.

— Однако вы сами, кажется, сказали…

— Я даже и похожего ничего не говорил.

Федосьев смотрел на него озадаченно.

— …Потом вы ушли, а он остался с женщинами?

— Да… Впрочем, кажется, и женщины уже собирались уходить.

— Но следствие пришло к выводу, что на этот раз он не успел пригласить своих женщин.

— Следствие пришло также к выводу, что Фишера отравил белладонной Загряцкий.

— И больше вы ничего не знаете? Кроме того, что случайно влопались в историю, о которой лучше молчать.

— И больше я ничего не знаю.

— Но вы предполагаете, что Фишер умер от этой дозы кантаридина… быть может, чрезмерной?

— Умер от разрыва сердца.

— Но разрыв сердца вызвала эта доза?

— Или просто его развлечения.

— Так, так… Значит, не вы, — протянул с усмешкой Федосьев.

— …Все-таки странная у вас жизнь. То кабинет ученого, то гарем Фишера, то динамитная мастерская… А впереди?

— Впереди у всех одно и то же. Так у Рафаэля, на «Spasimo di Sicilia» ведут Христа и разбойников. Конец пути уже виден вдали: на вершине Голгофы возвышаются одинаковых три креста.

VII

Они прислушались. Задребезжали колеса. Федосьев вынул часы.

— Ровно четыре. Пора.

— Спарафучиле аккуратен. Вашей школы, — глухо откликнулся Браун.

В первой комнате открылась дверь, послышались неверные шаркающие шаги. Хозяин, чиркая спичкой, бормотал ругательства. Коптящий огонек задрожал у двери.

— Что, готово? — спросил Федосьев.

— Так точно, — ответил с порога хозяин. — Эх, весь керосин сожгли, — проворчал он, вдвигая в лампу стекло. Так точно, готова лошадь… — Он невнятно добавил что-то похожее на «ваше превосходительство».

— Мы тоже готовы, — сказал Федосьев. — Ну, теперь пожалуйте сюда, надо за все расплатиться.

— Да, надо за все расплатиться, — повторил, вставая, Браун. Федосьев искоса на него взглянул. «Только бы не нашла на него какая-нибудь депрессия или меланхолия, — с беспокойством подумал он, — совсем будет теперь некстати… При тусклом свете лампы лицо Брауна было мертвенно-бледно и страшно. Впоследствии Федосьеву казалось, что оба они, несмотря на внешнее спокойствие и привычный шутливый тон, были не вполне нормальны в эту долгую странную ночь.

— За сегодняшнее сколько? — спросил он хозяина и принялся отсчитывать ассигнации. Хозяин внимательно за ним следил, поверяя на лету счет. Выражение его лица становилось все более почтительным.

— Вот, получайте, — сказал Федосьев, называя цифру. — Так?

— Так точно…

— Это за гостеприимство и за хлеб-соль… Теперь, как было сказано, для вас приготовлено еще семь тысяч. Их вы получите, когда приедем… Вот они, — добавил Федосьев, показывая пачку ассигнаций. — Пять тысяч царскими, и две облигациями Займа Свободы… Облигации верные. Как раз и доход по ним подошел, видите: 16 сентября срок платежа?

— Царскими бы лучше, — ответил, почтительно улыбаясь, хозяин.

— Вот тебе раз!.. Не верит Займу Свободы! — веселым тоном обратился Федосьев к Брауну, который угрюмо молчал. — Да вы прочтите только, что на них написано, — сказал он. — Вот: «…Чтобы спасти страну и завершить строение свободной России на началах равенства и правды…» Видите? Как же вам не стыдно!..

— Царскими вернее, — в тон ему, с легким смешком, повторил хозяин.

— Вы дураку и купоны сбудете, их я вам дарю.

Браун нетерпеливо застучал слегка по столу. Федосьев посмотрел на него с веселым недоумением. «Мило шутят охранники», — так перевел он выражение лица Брауна.

— Ладно, все получите царскими, — переменив тон, сказал Федосьев. — Чемоданы вынесли?

— Так точно. Все снес из вашей комнаты, как вы приказали.

— Едем.

Они вышли. Еще не рассвело. Капал редкий скучный дождь. Было холодно, сыро и тоскливо. У фонаря стоял старый извозчичий фаэтон, на вид непосильный для клячи, которая мотала головой, косясь на вышедших из дому людей.