Катализ - Ант Скаландис

Страшно стало жить в мире. Особенно страшно — после семьдесят седьмого года.

Светка была детерминисткой. Ей рассчитали дату и время последнего вздоха, и мы посидели вшестером за бутылкой мартеля. Как в кошмаре. А когда оставалось всего десять минут — бред какой-то, словно Новый год встречаем! — Светка расцеловавшись со всеми, попросила исполнить последнюю волю покойницы — оставить ее со мной наедине.

— Ну вот и все, — сказала она, — два тулупа в каскаде. Отпрыгалась твоя птичка. Пора улетать на юг.

И мне безумно захотелось плакать. Но тогда я уже не мог. Разучился.

— Прощай, Светка, — сказал я.

— Да погоди ты прощаться-то, тодэс ты с перекруткой, — перебила она сердито и почти весело, так что на какое-то мгновение мне вдруг почудилось, что все это одна большая хохма и никакой смерти не будет, отменяется смерть. — Ты послушай меня. Я тебе гостинчик приготовила.

И она протянула мне маленький голубоватый брусочек — сибр-миниморум самой первой, изначальной конструкции.

— Что это? — спросил я ошарашенно.

— Это я, — сказала она. — Тогда в Кировакане я сделала копию с себя в одном из неработающих сибров. На тот случай, если сцапают, и спрятала под деревом в горах. Он так и пролежал там лет тридцать, а потом я забрала его сюда.

— Но почему же?..

Она поняла, не дав договорить:

— Да ты бы просто уничтожил его и все, а мне хотелось сделать тебе подарок. На вот теперь, бери. Если захочешь, я буду с тобой еще сто лет, а потом еще и еще — сколько захочешь. Бери.

И я взял из ее руки этот маленький, но чудовищный соблазн. И в ту же секунду она упала. Еще не прошло десяти минут, но ведь в расчетах бывают ошибки, да и сибротодия на нервной почве встречается у кого угодно. Но здесь было другое. Я не понял этого сразу — горечь и боль заслонили все — а уже много позже откуда-то из подсознания выплыла очень ясная картина: когда я вернулся вместе с Альтером, чтобы вынести тело, Светка лежала на полу в совершенно другой позе. Этого нельзя было не заметить. Она сыграла свою роль до конца.

Конечно, я не смог уничтожить сибр с ее гештальтом. Такой поступок был бы самым настоящим убийством. Тем более, что никакой необходимости я в этом не видел. ЧКС без кнопки «РАБОТА» не представлял социальной опасности. А с Ленкой, Альтером и Аленой я решил разделить эту ношу, и они сказали, что, да, уничтожать не надо, но и пускать в мир новую Светку тоже нельзя. И, разумеется, они были правы.

Но иногда, когда тайком от всех я достаю по ночам этот сибр, выращиваю его до натуральных размеров и смотрю на Светку, мне бывает невыносимо трудно удержаться от мысленного приказа. Ведь это так просто! А она, загорелая, красивая, в одних лишь золотистых трусиках на кнопках, сидит, опершись на руки сзади — колени изящно согнуты, волосы разметались по спине, грудь гордо приподнята, — сидит и улыбается.

А Самвел в ту ночь ушел в горы. Его срок кончался через несколько дней, он не знал, когда именно, но надеялся дойти до снегов. И ему удалось. Спустя неделю Альтер, поднявшись на авиетке, нашел труп Вела на заснеженном склоне, где и решил оставить его, только сделал съемку для Интервидения.

Но ужаснее всего были годы семьдесят восьмой и семьдесят девятый, когда умерли практически все, с кем мы начинали наш путь в бесконечность. Умерли школьные друзья, друзья по двору, друзья по институту, умерли друзья-спортсмены, друзья-ученые, друзья-писатели, умерли друзья по политической борьбе. И это было как разгул репрессий в душной стране с тоталитарным режимом. Расстрел сегодня, завтра расстрел, и так день за днем — расстрел, расстрел, расстрел… А списки осужденных — вот они, на столе, и там через одного — твои лучшие друзья, и про некоторых ты даже знаешь день, когда их поставят к стенке, но ничего — НИЧЕГО! — не можешь поделать, потому что ты сам — последняя, высшая инстанция — аппелировать не к кому, а ты бессилен.

Потом примелькалось. Смерти стали чем-то привычным. Чем-то вроде бритья по утрам. Правда, вместо щетины ты срезал родинки и незажившие рубцы от тех, что срезаны накануне…

Вот когда мы поняли окончательно, что это за штука — бессмертие. А ведь штука эта в общем хорошая, но только — как и изобилие, впрочем, — лишь тогда, когда оно для всех. А пока это была все та же игрушка, единственным обладателем которой я так не любил бывать в детстве.

Я дал всем людям изобилие вещей. И вместе с ним я дал им изобилие пространства. Но это оказалось не все. Теперь я должен был подарить им изобилие времени — бессмертие. Только такое триединое изобилие и может считаться полным. И потому достижение его сделалось отныне целью моей жизни.

Преодоление

А помимо прямого пути вела к бессмертию еще одна лазейка, этакий черный ход, этакий туннель, теоретически известный людям с незапамятных времен, а практически открытый лишь Эдиком Станским перед самым началом эры ВК. Гибернация. Уже сама по себе она в известном смысле дарила человеку вечность, а в новую эпоху, когда появилась надежда на реальное физическое бессмертие для всех, замораживание приобрело совершенно особый смысл. Ты мог заснуть простым смертным, а проснуться Богом в мире, где вечность уже доступна всем. Так состоялось второе рождение гениального открытия Станского.

Первое же рождение из-за внезапно грянувшего Катаклизма получилось несколько сумбурным. В мире всеобщей сибризации стало не до холодильников. Тех немногих, кто успел заморозиться — неизлечимых больных, ученых и просто богатых скучающих бездельников, решением Комитета по урегулированию вернули к жизни. Это было логично: больным дала здоровье вакцина, то бишь, моя кровь; ученые (даже астрономы и антропологи — Катаклизм касался всех) сказали «спасибо» за то, что их разбудили к началу представления, а не к шапочному разбору, ну, а богатые бездельники пошумели, конечно. Да только, кто их теперь слушал? Все стали богатыми.

Это тотальное размораживание было проведено как раз накануне принятия Закона, и в последующие восемь лет, когда было запрещено все — и пользование сибром, и самовольная вакцинация, и хранение оранжита, и даже хранение зеромассы, — в эти страшные годы, разумеется, оказалась под запретом и гибернация. И получилось так, что про нее основательно забыли. Для строительства сеймерного мира анаф был как-то совершенно не нужен. Лететь к звездам казалось еще несколько преждевременным, а вульгарное решение проблемы занятости с помощью анабиоза, подсказанное еще фантастами и футурологами прошлого, даже самые безграмотные и аморальные экономисты новой эпохи всерьез принять не могли. И гениальное открытие благополучно не вспоминалось вплоть до восемнадцатого года ВК, когда мир вновь тряхануло — от известия об абсолютности нашего бессмертия, не то чтобы это было связано впрямую, но именно в восемнадцатом году Прохор Лямин создал свое общество, которое назвал очень вычурно, явно стремясь получить эффектную аббревиатуру, — Коммунистическая всемирная ассоциация замороженных индивидов — КВАЗИ. (Недоброжелатели потом говорили, что на самом деле не КВАЗИ, а КВАРИ, потому что общество могут создать только размороженные индивиды, а из замороженных можно в лучшем случае сложить штабель, и — продолжали свою мысль недоброжелатели — коммунистического в обществе Лямина не больше, чем оранжита а зеротане, а потому логичнее было бы назвать ассоциацию, ну, скажем, просто товарищеской, и значит не КВАРИ, а ТВАРИ.) Но название названием, а Лямин человек серьезный. Это он придумал ждать бессмертия в холодильнике, и одним из первых ушел из жизни на три года. А будучи разбужен, убедился, что у него уже немало последователей. Справился о состоянии дел в науке, провел коротенькую, но эффектную агитационную кампанию и отключился теперь уже на пять лет. Число членов КВАЗИ, квазистов, как их стали называть, неуклонно росло, заметно опережая прирост населения, и к двадцать пятому году достигло несколько десятков миллионов. Потом пошло на спад. К этому времени жизнь на планете — вернее, на планетах — наладилась прекраснейшим образом: о безработице уже не было и речи, уровень преступности снизился необычайно, все трудности переходного периода остались позади, а наука что ни день дарила людям интереснейшие новинки. Жалко стало уходить из жизни, даже на время, — все равно, что пропустить серию увлекательного детектива. Да и бессмертие для всех, казалось, найдут уже совсем скоро. Многие надеялись дожить до него безо всякого анафа, а те, кто все же погружался в сон, торопились быстрее проснуться. хоть и понимали, что спешить в таком случае решительно некуда, а все равно каждому по допотопной привычке хотелось получить желаемое раньше других.

Второй причиной снижения интереса к гибернации была активная деятельность зеленых. Эти с самого начала были против анабиоза. «Если ты уйдешь из жизни, кто вместо тебя будет делать ее лучше?» — вопрошал Патрикссон. «Наивные анаф-гибернетики! А вы подумали о том, что можно уснуть и не проснуться или проснуться в мире, где уже не будет людей?» — кликушествовал Алекс Кротов. И Норд стал единственным городом на планете, в котором не было гибернатория. Однако, когда уже Кротов-сын сделал полярную столицу Городом прошлого, размороженные потянулись туда косяками в поисках своей утраченной юности. И их называли «юными квазистами». В мире, сильно изменившемся за десять, двадцать, тридцать лет, они были порой беспомощны, как дети. А город Кротова принимал их радушно, предоставляя даже исходный кредит. Ведь «юные квазисты», бродящие по Норду с разинутым ртом, задающие глупые вопросы, путающие все подряд, веселили публику и делали рекламу зеленым, а плюс ко всему, несмотря на отрицание анабиоза, как грин-уайтами, так и грин-блэками, сам факт ухода людей из жизни был сильным аргументом в антисеймерной пропаганде. И следующим этапом пренебрежения принципами партии стали организованные массовые залегания во льдах вокруг Норда членов отпочковавшегося от КВАЗИ Общества любителей анафа имени Станского, придумавших, в частности, и такую штуку, как добавление препарата в спиртные напитки.