Твердь небесная - Юрий Рябинин

Дрягалов опять согласно покивал.

– Но что про него говорить, – продолжал чиновник. – Это теперь не наша забота, – как-то подчеркнуто сказал он. – А я вот о чем хотел поговорить с вами, Василий Никифорович: видите ли, я подумал и решил, что нам с вами, наверное, больше сотрудничать не следует. Вы нам помогаете уже довольно долго. С одной стороны, я вижу, какие неудобства это вам доставляет. С другой же стороны, не хочу пугать, но дальнейшее сотрудничество становится для вас небезопасным. Я говорил вам: они тоже иногда распознают… – чиновник замялся, подыскивая, как бы заменить едва не сорвавшееся слово «провокатор», – распознают чужих. Так что давайте останемся с вами просто знакомыми, если пожелаете. А с кружком, я думаю, вам порвать будет совсем несложно: достаточно только дать понять, что вы впредь отказываете им ссужать, и они сами вас позабудут. Как вы считаете?

– Все верно, – согласился Дрягалов.

– Вот и хорошо. Значит, так и решим. Единственное, попрошу вас об одном одолжении. Понимаете, в чем дело… Этого вашего шурина, – я правильно говорю: шурина? – Самородова с его приятелем Мещериным, по всей видимости, теперь исключат из университета. В лучшем случае с правом восстановления когда-нибудь. Полицейские, разумеется, не преминули донести о них университетскому начальству. А министр просвещения, как вы, может быть, знаете, завел очень строгие порядки в отношении неблагонадежных студентов. Так вот, я бы попросил вас приютить их обоих. Ну то есть оставить их у себя. Например, домашними учителями. Свидетельства для них мы сделаем. И пусть они поживут у вас лето. Вы, помнится, говорили, что у вас за городом имеется дача?

– В Кунцеве, – запросто подтвердил Дрягалов.

– Порядочный дом?

– Да, думаю, комнат о пятнадцати…

– Вот и прекрасно! Поселите их там. И главное, настрого запретите им выезжать за пределы Кунцева. А чтобы они вас не заподозрили ни в чем таком, мы возьмем с них письменное обязательство в течение года не появляться в столицах. Все будет выглядеть естественно и складно. Вам же нужно будет внимательно следить, чтобы они никуда не отлучались, и если кто-то из кружка навестит их, немедленно сообщить об этом сюда, в охранное отделение. Сами не приезжайте – пошлите человека. Вот, собственно, и есть вся моя к вам просьба.

Ни о чем расспрашивать Дрягалов не стал. Понятно, их благородие придумал какую-то хитрость с двумя мальчонками, потому как расчет имеет. Ему ли расчета не иметь! Такому-то пролазе! Только как бы через это хуже ребятам не вышло. А то, глядишь, и под монастырь их подведут. Он хотя нутром и кроток, вроде блаженного, а все одно состоит в государевой службе и блюдет не только единый закон, но, верно, и свой интерес – так рассуждал Дрягалов. А какой ему интерес то и дело спускать ослушникам царева закона? Никакого. Стало быть, есть расчет! Есть. Как в тот раз был, так и нынче. Только нынче совсем уж мудреный расчет его. Не понять так вдруг. Но делать нечего. Не он в нашей – мы в его воле, думал Василий Никифорович. В результате он пообещал чиновнику исполнить все, о чем тот его просил, но себе заметил быть теперь много усерднее в попечении своего новоявленного шурина и заодно его товарища. На том они и расстались.

Едва Дрягалов ушел, Викентий Викентиевич дал распоряжение подчиненным выпустить завтра арестованных студентов. И еще он велел срочно купить ему билет в Париж на ближайший поезд.

Действительно, на следующий день Мещерин и Самородов были отпущены и отправились под дрягаловский надзор на его роскошную дачу в Кунцево. Настроение у них было превосходное. В полной уверенности, что они обвели вокруг пальца всю тупоголовую российскую полицию, Мещерин и Самородов уже строили планы, как они будут дальше вести свою благородную борьбу за счастье человечества. Их исключили из университета? – что за беда! – они только вчера прошли уже один университет. И, надо думать, не последний. Их выслали из Москвы? – прекрасно! – для революционера быть высланным естественное состояние. Зато как это упоительно будет пробираться иногда, по делам кружка, в Белокаменную под носом у полиции и вопреки их запретам! Одним словом, жизнь прекрасна, и печалиться нет оснований.

Вначале, правда, Самородова смущало то обстоятельство, что он попадает почти в полную зависимость от Старика. Его как будто усыновляют. Но сомнения относительно того, пристойно ли ему будет жить в доме Дрягалова, причем на полном пансионе, быстро разрешились в пользу такого жительства. Дрягалов сказал, что это только воля самой Марьи Лексевны. И что не сегодня завтра она будет в Москве и осерчает тогда, коли они не исполнят ее наказа. А Мещерин еще и друга убедил не стесняться этим иждивенством. Если Старик и в самом деле заинтересован, чтобы они занимались с его сыном науками, говорил он Алексею, то они, безусловно, проявят в этом отменное усердие. И считать их нахлебниками ни в коем случае не придется.

Но больше всего жизнь на природе – в глуши! – прельщала друзей своею многообещающею романтическою неведомостью. Кипучее юношеское воображение живописало им самые восхитительные приключения, ожидающие их на даче. Чего только там не будет! И охота на каких-то зверей по темным лесам, и катания на лодках, и скачки взапуски, и ночные философствования в саду, под звездами. И, конечно, роман. Как же это лето на даче может быть без романа? И далее в таком духе.

С ними на дачу Дрягалов отправил кухарку, на которую возлагалось еще и прислуживать господам бывшим студентам, но главное – наблюдать за ними и решительно обо всем докладывать хозяину. Диму он обещался привезти к ним вместе с Машенькой, лишь только она возвратится в Москву.

Мало-мало разобравшись с беспокойною молодежью, Дрягалов вернулся к своим обычным занятиям. Его магазины требовали пристального хозяйского присмотра. Иначе дела могли разладиться. А дела торговые для Дрягалова были на первом месте. Поэтому он денно и нощно пропадал теперь в главной своей конторе, при магазине на Тверской.

Известие о катастрофе в Париже дошло до Дрягалова только спустя почти неделю. С Машенькой вовсе сделался припадок, лишивший ее возможности что-либо предпринимать самостоятельно. Годары из опасения, как бы с ней не вышла горячка, уложили Машеньку в постель и пригласили для нее, помимо горничной Зины, еще опытную сиделку, категорически наказав той не спускать глаз с больной и не позволять ей подниматься в ближайшие дни. Они, само собою, прекрасно понимали, что требуется поскорее сообщить о случившемся Дрягалову. Но изощренная французская щепетильность удержала их от этого. Годары рассудили, что просто так телеграфировать в Москву будет неделикатно. Это нужно передать как-то более участливо. И тогда Паскаль вызвался немедленно отправиться к несчастному русскому другу и лично поведать ему о беде. Они с Клодеттой хотели даже в связи с такими обстоятельствами перенести их свадьбу на более поздний срок, но против этого очень возражали мэтр Годар с супругой, потому что о свадьбе было объявлено уже всему Парижу да и Машенька воспротивилась такой жертве самым решительным образом. Но уже, отпраздновав свадьбу, Паскаль тотчас выехал в Москву, причем Клодетта наказала ему уделить времени попавшим в беду русским друзьям столько, сколько будет необходимо.