Великий лес - Борис Саченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Взялись каждый со своей стороны, понесли стол дальше. Уже молчком, без разговоров, без перебранки.
XI
Только сейчас по-настоящему ощутил Хомка всю тяжесть ноши, которую взвалил себе на плечи, согласившись гнать в тыл колхозных коров. И как свалить с себя эту ношу, что делать, чтоб и самому живу остаться, и коров не бросить на произвол судьбы, не отдать в лихие руки? Не занозой, а уже гвоздем сидело в голове: что он, Хомка, Василю Кулаге скажет, как людям в глаза посмотрит, когда спросят: что с коровами, где они?
Немного распогодилось, выглянуло даже из-за туч солнце — теплое, искристое. Но не радовало, нисколечко не радовало оно Хомку.
«Вот уж попался так попался… Не выбраться… А тут еще Клавдия… С этим верзилой, Змитром…»
Так всего и передернуло Хомку, едва вспомнил Клавдию, Змитра.
«Еще ладно, что так обошлось… А то ведь и убить мог, калекой сделать. Этот не задумается, что захочет, то и сделает. Головорез… И нашла же… Подобрала, что на дороге валялось…»
Повернул голову, с ненавистью, с отвращением посмотрел в ту сторону, где стояла подвода, где совсем недавно пережил и унижение, и страх, где были они — Клавдия, Змитро. Остро, как никогда, почувствовал свое бессилие, неспособность найти управу, доказать, что нельзя так поступать, как они поступают, что это наглость, что за всякое зло и насилие нужно держать ответ.
«Пойти, что ли, какое-нибудь начальство или милицию поискать?»
Но тут же унял свой пыл, умерил гнев — вспомнил, что за времечко настало и где он, Хомка, находится.
«Не дома, нет… Ну, найду кого-нибудь из начальства. А захотят они вмешиваться, заниматься Рыжим?..»
И все же не мог, не мог Хомка простить недавнего своего позора, унижения.
«Чтоб какой-то бродяга, проходимец так измывался надо мною… Нет!»
Вскочил на ноги, заковылял, сам еще толком не зная куда.
— Дядька! Дядя-а-а! — услыхал он вдруг знакомый голос.
Остановился, огляделся.
«А-а, Надя… И как же это я забыл про нее?» — попрекнул себя Хомка.
— Чего тебе? — спросил вроде бы с раздражением.
— Куда вы?
— Я… — и поперхнулся, не знал, что ответить. — Я… на переправу.
— Чего?
«И правда, что я там потерял, на той переправе?» «А может, какой-нибудь начальник объявился? Не должно же быть, чтоб вот так, вовсе без начальства…»
— Начальника поищу. Спрошу, что дальше делать… И с коровами, и с этими…
С кем «с этими» — так и не сказал.
— А мне… где мне быть? — спрашивала вконец, видно, растерявшаяся Надя.
— Тебе? — задумался, растерялся и Хомка. — Ты, пожалуй, тут, при коровах, оставайся.
— Ас вами нельзя?
— Со мной? — Опять Хомка не знал, что сказать. — А зачем тебе со мной? — спросил.
— Боюсь я тут…
Надя, босая, в черной измятой юбке из сатина, в накинутой на плечи цветастой жакетке, стояла у разросшегося куста лещины и ежилась, дрожала — то ли со страху, то ли от холода. И была она такая маленькая, перепуганная — не девушка, а совсем дитя. Хомке стало жаль Надю.
«Да если с нею что случится — век каяться будешь, клясть себя… И перед Мальвиной, Матеем ничем не оправдаешься».
Хотя и злила, не раз выводила Хомку из себя Надя в дороге, он вдруг почувствовал: не было, ни капли не было у него на девчонку обиды. «Дитя неразумное, — подумал. — Если что и делала поперек, то не со зла и не потому, что нарочно досадить хотела, а потому, что Клавдия рядом была, учила ее не слушаться, подбивала…»
— Ладно, пошли со мной, — сказал Хомка примирительно.
Надя тотчас догнала Хомку, пошла с ним шаг в шаг. Немного погодя сказала:
— А я так напугалась… Еще и сейчас всю колотит…
— Чего ты напугалась? — посмотрел на Надю Хомка — она и правда не могла успокоиться, была бледная как полотно.
— Ну, когда Рыжий вас тряхнул, когда вы упали… Я думала, бить будет, ногами топтать. А тут еще Клавдия эта: «Дай, дай ему, Змитро». А он, этот Змитро, как есть не человек, а зверь. И лицо у него зверское, и сам…
Хомка втянул голову в плечи, ничего не ответил. Да и что было отвечать? Признаться, что и он испугался, и он думал о том же, о чем и Надя?
— Рыжий — это не самое страшное, — проговорил наконец Хомка.
— А что самое страшное?
— Самое страшное — война, — хмуро, как бы в раздумье ответил Хомка. — Будь она проклята, прячет с глаз хороших людей и выбрасывает на поверхность, на свет божий таких вот… И такие вот суд свой над людьми неправедный вершат, порядки свои наводят. И никто не заступится, негде защиты искать. Вот что самое страшное…
Вышли на луг, изрытый кротами, до черноты ископыченный лошадьми и коровами. Напрямик подались к Днепру, что широкой, неправильной формы подковой светлел, отливал серебром вдали.
Но до Днепра не дошли: откуда-то из-за леса неожиданно вынырнул самолет, за ним — второй, третий, четвертый. С оглушительным гулом и свистом самолеты пронеслись низко-низко над переправой, вернулись и давай кружить, как коршуны. Ухнуло где-то поодаль, и тут же все вокруг вздыбилось, огласилось взрывами, пулеметной пальбой.
Ноги не удержали Хомку, подкосились, и он, словно в изнеможении, осел на землю. Увидев вблизи себя Надю, которая все еще стояла и, как зачарованная, не сводила глаз с неба, с самолетов, крикнул истошно:
— Ложись, на землю ложись!
— Чего? — не поняла, а может, и не расслышала Надя.
— На землю, говорю, ложись!
И, не дожидаясь, пока Надя услышит, поймет, подполз к ней, схватил за ногу, потянул к себе. Надя как стояла, так и рухнула, распласталась на земле. И в самое время. Потому что в следующую секунду совсем, кажется, рядом вырос черный куст взрыва. Громыхнуло, а потом и тряхнуло так, что Хомка впился руками в траву, словно в гриву норовистого коня, который силится сбросить с себя седока.
— Боже, прости мои прегрешения! — простонал, торопливо осеняя себя крестом.
Что-то пролетело над головой, громко шмякнулось неподалеку.
— А-а-а! — взмыл в тот же миг отчаянный вопль Нади.
Хомку так и подбросило, вскочил, спрашивает:
— Что с тобой?
Надя была жива. Ее даже не ранило. Лежала с перекошенным от страха лицом и в ужасе смотрела на то, что секунду назад упало, шлепнулось рядом с нею.
Это была нога… Окровавленная человеческая нога…
У Хомки отнялся язык; несколько секунд он стоял и все смотрел, смотрел на окровавленную человеческую ногу, не в силах ни слова сказать, ни отвести глаз.
Ухнуло, тряхнуло землю снова, уже подальше, — не в том ли леске, где оставили коров?
— Дядька, дядя-а! — безумно кричала, не могла ничего с собою поделать Надя. — Бежим!.. Бежим отсюда!
— Куда, куда бежать? — уже овладев голосом, спросил Хомка.
— Куда-нибудь. Только подальше отсюда…
— А коровы?.. Как быть с коровами? — отвел наконец глаза от упавшей неизвестно откуда ноги, взглянул на Надю Хомка.
— С коровами?.. Да подохни они, коровы… Погибнуть из-за них м-м-можем…
Спорить с Надей, что-то доказывать Хомка не стал. Не до того было — самолеты могли с минуты на минуту вернуться и снова начать бомбить. Надо было, пока не поздно, бежать, спасаться. И Хомка, еще раз покосившись на оторванную, в старом, стоптанном ботинке человеческую ногу, чуть ли не бегом бросился прочь от переправы, туда, где, окутанный дымкой, синел вдали, тянул к себе спасительный лес.
XII
И раз, и два, и три… Да кто сочтет, сколько раз останавливался вдруг, ни с того ни с сего Апанас Харченя и, гонимый навязчивой мыслью, — может, немцы не всюду вышли к реке, может, удастся как-нибудь переправиться на тот берег? — возвращался назад, к Днепру.
Держась вдали от дорог, где лесом, а где полем, лугом крался к реке.
«Ну, скажем, переправлюсь… И что? Пройду двадцать, тридцать, пускай даже сто километров. Да ведь немцев-то никто не задержал, они наступают и рано или поздно меня догонят. Что тогда делать? Возвращаться? А если так, то зачем же переправляться, какой в этом толк?»
И Апанас в нерешительности поворачивал, шел в обратном направлении — к своей деревне…
И снова, отмеряв несколько километров, останавливался.
«А вдруг все же удастся оторваться, уйти от немцев?»
Круто поворачивал, шел назад, к Днепру…
Харчи у Ананаса давно кончились, разве что в котомке за спиной перекатывалось несколько печеных картошин да яблок, сорванных мимоходом в придорожном саду. Апанас отощал, брюки едва держались на нем, сползали, как с жерди. Его травили собаками, когда он в поисках чего-нибудь на зуб забирался в чужие огороды, за ним гонялись, как за воришкой.
«Нет, хватит мне таскаться как неприкаянному по белу свету. Домой, в Великий Лес, подаваться надо. Там хоть жратвы вдосталь, хоть голодать не буду, — думал, уговаривал себя Апанас. — А то слоняюсь, будто каторжник, будто у меня дома нет. Да и зачем мне эти мучения, в чем и перед кем я провинился?»
