Лунный пёс. Антология - Мария Семенова

— И что ты так бесишься? Он же не тебя укусил.

— Ха! Хотел бы я на это посмотреть! Попробуй он укусить меня — вот было бы весело! Не ему, конечно. Ну, держись, гаденыш…

— Если ты выйдешь за пределы рекомендованной нормы — я укажу это в рапорте.

— Зануда. Смотри! Видишь? Все в рамках! Можешь указать в своем рапорте хоть триста раз!

— В верхних пределах нормы.

— Но все-таки — нормы! Да пойми же ты — это оправданный риск! Я нюхом чую — у этого малыша получится! Посмотри, он какой! Красивый, сильный, наглый. У него просто обязано получиться! Если еще чуть-чуть ослабить экранирование…

— Эри, уймись.

— Ладно, ладно! Видишь — все, не трогаю больше! Можешь включать.

Боль.

Руки исчезли — и тут-то она и навалилась всей своей огромной черной тяжестью. Он знал, он помнил, что именно так все и будет. Но все равно — неожиданно. Огромный черный водоворот боли затянул его в самую середину, он падал, падал, падал, и больше в мире не было ничего, только эта черная боль и бесконечное падение. И тонкий пронзительный визг, впивающийся в барабанные перепонки. Он вонзается в уши, он высверливает голову изнутри. Этот визг… Кто-нибудь, прекратите, пожалуйста, кто-нибудь… Никого нет, только черная боль, и он сам пытается заорать, чтобы хотя бы так прекратить засилье этого мерзкого звука. И только тут понимает, что визг — его собственный.

А падение все длится, хотя прошло уже столько времени, что вроде бы больше некуда падать. Ужас его безграничен и безгранична черная боль. Наверное, в нее можно погружаться вечно. Все ниже и ниже. Только вот давит на грудь и потихоньку становится все труднее дышать. Как под водой, он это тоже помнит, хотя там и не был ни разу. Наверное, он упал очень низко, ниже поверхности озера, вот и трудно стало дышать. И сердце колотится где-то под самым горлом.

А падение все длится… и длится… и длится…

— Обрати внимание на его пульс. Еще немного — не выдержат стенки сосудов.

— Не паникуй! Они гораздо крепче, чем кажутся! Ты что, до сих пор не понимаешь? К ним нельзя подходить с человеческими мерками! Они давно уже не люди!

Боль может быть вечной. Но страх — не может. Даже страх перед болью.

Падение продолжалось, и острые иглы-лучи никуда не делись, и черный ужас вокруг тоже был по-прежнему беспросветен. И трудно было дышать — что там трудно! Почти невозможно! Сердце билось уже не под горлом даже, о стиснутые зубы билось оно, и казалось, что разомкни челюсти хотя бы на миг — выскочит, тесно ему там, за зубами…

Но что-то изменилось.

Не снаружи — там по-прежнему только черная боль и ужас вечного падения.

Внутри.

Словно отбивающий бешеный ритм мотор гонит по жилам уже не только кровь, но и что-то другое, чему нет названия. Что-то, такое же черное, как боль. И такое же вечное.

Оно не смешивается с кровью. Оно не растекается, растворяясь и теряя силу. Оно собирается где-то под ребрами, словно туго завинченная пружина или напрягающаяся перед прыжком Быстрая Смерть. Оно — уже почти готово, и от этого немножко щекотно в груди. Изнутри щекотно. И хочется смеяться от внезапно раскрытой Великой тайны.

Боль-то, оказывается, вовсе не всесильна!

И ужас — тоже!

С ними можно бороться! Еще чуть-чуть — и он поймет, как это сделать. В груди медленно-медленно разворачивает тугие лепестки черный цветок, он вибрирует от наполняющей его энергии и восторга, ему тесно в клетке из ребер! Он вот-вот прорвется наружу — и тогда мир опять перевернется, потому что не сможет вместить столько восторга! И не будет больше ни боли, ни страха, ни преград! Нужно только понять… Еще совсем чуть-чуть, ведь это же так просто, он уже почти понял, почти разгадал, почти…

— Эри, уймись.

— Ладно, как скажешь… Хотя я уверен, что, ослабь мы охранную оболочку капсулы еще хотя бы на пару делений, — получили бы вожделенное доказательство.

— Мы бы получили на выходе инвалида. Его реакции ничем не отличались от реакций остальных — боль и страх по экспоненте. Никаких отклонений.

— Ты ничего не понимаешь, а я чувствую, что это — тот самый! Он особенный! Он бы мог! Он лучший!

— Кто-то и в прошлый раз говорил то же самое.

— В прошлый раз, в прошлый раз… С кем не бывает! Ну и что?.. Не ошибается только тот, кто ничего не делает!

— Я — не ошибаюсь, Эри.

— Вот-вот! Именно что!..

ПОЧЕМУ?

Он заскулил. Тявкнул отчаянно, снова срываясь на визг.

Руки вернулись, черная боль исчезла, руки были мягкие и заботливые, они растирали сведенные судорогой крохотные мышцы, вытирали слезы, гладили, просто ласково гладили. Они были добрыми, эти руки, а ему так хотелось вцепиться в них зубами и рвать, рвать, рвать, рыча от бессильного бешенства.

ЗА ЧТО?!

Он уже не помнил боли и ужаса — их смыло последнее воспоминание о невозможно огромном восторге. Боли больше не было, не было и страха, и черный цветок медленно умирал в груди, печально роняя иссыхающие лепестки. Он не мог жить без боли и ужаса, этот до невозможности прекрасный, но так и не распустившийся черный цветок.

ТАК НЕЛЬЗЯ!!!

Показать самым краешком такую прекрасную игрушку, дать уже почти что в руках подержать… Он ведь понял уже! Он не мог понять неправильно — слишком ярок был черный цветок, чтобы не понять! Он правда понял! Правда-правда! Это сейчас он с каждым мигом забывает все больше и больше из того, что понял тогда, когда рвался наружу сквозь путаницу ребер восторженный бутон, это просто сейчас, под ненавистными ласковыми руками, он забывает, забывает, забывает и совсем скоро забудет все, но ведь тогда-то он понял! Ведь правда же понял?!

МЯУ?..

Солнце еще не вылезло из-за края далеких гор, когда Ксант выбрался на опушку. Серые предрассветные сумерки, в которых все цвета выглядят одинаково призрачными, наконец-то сменились почти нормальным утренним многоцветьем. И панические вопли разнообразных пернатых доносчиц, по чьей территории он проходил, стали не слышны за разноголосым птичьим гамом и пением — крылатые встречали новое утро, уверившись, что этот отдельно взятый представитель опасного племени вышел в лес вовсе не для ночной охоты.

А может быть, они просто там, у себя наверху, увидели солнце и забыли о Ксанте. Они ведь совсем безмозглые, эти упакованные в красивые перья комочки вкуснятины, они не могут думать о двух вещах одновременно.

Утро было ранним и довольно промозглым, от водопада тянуло сыростью. Ксант поежился, думая, будет ли ему теплее в сквоте. Решил, что птичка прыжка не стоит. Сквот, хоть и хорошая штука — а временами так и вообще незаменимая! — отупляет изрядно, и без особой нужды лучше в него не ходить. Потому что те, кто думает иначе, со временем вообще перестают оттуда вылезать. А оно нам надо?

Любимую ветку он нашел быстро.

Он мог бы ее найти и в полной темноте. Не просто ночью, когда видно, в принципе, ничуть не хуже, чем днем, просто по-другому, а именно в полной темноте. На ощупь. Автопилотом. Слишком часто он уходил сюда за последнее время. Если узнает кто из Старших Леди, ему наверняка серьезно влетит за подобную глупость — настоящий представитель Коварного и Опасного племени не может быть настолько предсказуем.

Коварного и Опасного…

Ха!

Кого они хотят обмануть своими громкими воплями, эти старые шлюхи?!

Быстро забравшись по наклонному стволу старого какбыдуба, Ксант привычно улегся в широкой развилке. Он не боялся, что его обнаружат свои, — до очередного зажжения Маяка еще четверть сезона, а в другое время мало кто из правобережных ходил в эту сторону. Это было не то чтобы совсем запрещено, просто не принято. Да и неприятно — слишком мокро, слишком противно, слишком нервирует близость левого берега. Мало ли кто может там появиться?

Котят, конечно, левый берег и таящиеся там опасности привлекали очень и очень. Но котята, они котята и есть.

Существа легкомысленные, неспособные надолго сосредоточиться на чем-либо. Как прибежали — так и убегут, не задержавшись дольше чем на пару-другую стремительных котячьих игр. Да и не прибегут они сюда так рано, на фиг им это? Левобережникам раньше полудня до реки не добраться, они ночью слепы, как новорожденные, и не любят уходить далеко от жилья. И вообще просыпаются только с рассветом. А без их присутствия — хотя бы только вероятного! — визит на далекую реку теряет для котят большую часть привлекательности и превращается в долгую утомительную и довольно скучную прогулку по пересеченной местности.

Котята ведь не понимают, как это красиво — падающая вода…

Ксант повертелся на животе, устраиваясь удобнее. Положил подбородок на руки. Фыркнул, слегка сморщив нос, — брызги долетали сюда довольно часто.

Ветка, на которой он лежал, была чуть выше водопада, мощный ствол какбыдуба нависал над рекой, и, если смотреть строго вниз, можно представить, что берега нет совсем. Только стремительная вода — и больше ничего в целом мире. Интересная игра, Ксант часто в нее играл.