Гладь озера в пасмурной мгле (сборник) - Дина Рубина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вера слушала, опустив глаза... Зазвонил мобильник, она выхватила его из кармана и взглянула на экран: Лёня!... Проговорила отрывисто: – Позже позвоню! – и отключила телефон. Достала сигарету из пачки, судорожно закурила.
– Вы не против, Лидия Вениаминовна, я закажу себе что-нибудь выпить?
– Пожалуйста, пожалуйста!
Вера подозвала официантку, сделала заказ...
– Какая чудесная была семья! – качала головой старуха. – Дружная такая, знаете... добропорядочная, с традициями... Наташа была удивительная рукодельница, от бога... А Семен Михайлович, тот вообще, – и языки знал, и пейзажи такие писал, что одно удовольствие на стену повесить... Всю жизнь на заводе проработал, – эх, Вера! – не свою он прожил жизнь... А скажите... Катя... она жива сейчас?
Официантка принесла рюмку коньяку, Вера отпила глоток... Мучительная пауза все длилась...
– Нет... – наконец сказала она... – Мама... умерла...
– О господи, какая жалость, как настигает блокада!... А ведь Катя была лет на десять моложе меня, – такая светлая чудесная девочка! Ручки у нее были просто золотые! И Наташа, тетка, многому успела ее научить – понимаете, Катя была единственная девочка в семье. И страшно талантливая к искусствам! Я до сих пор помню, какие наряды она шила куклам, какие одеяльца, покрывала, какие вязала салфеточки! Все... кукольное, но как настоящее! И неизменно – милая улыбка навстречу: «Лидуся, тебе помочь?»
Вот она у меня прямо перед глазами! Помню, перед войной, на Первое мая – это Катин день рождения, вы же знаете, – подумайте, и ведь я помню! – они всей семьей поехали на лодках кататься, на острова... Она выбежала на кухню – похвастаться: какой бантик, какая юбочка, а носочки! Всё новенькое, всё – подарки! «Лидуся, я – самая красивая!»... Глазки ясные, лукавые такие, чуть раскосые, мило кошачьи... – «Да-да, Катюша, ты – самая красивая!»... Боже мой, все помню, как будто не прошло и трех дней!... А скажите... какую жизнь она прожила?
– Мама... – Вера помедлила, подняла на старуху глаза... тряхнула головой, как просыпаясь. – Мама... хорошую жизнь прожила! Хорошую честную жизнь...
– Чем она занималась?
– Она... понимаете... – Вера сцепила на столе руки, разняла их, стала разглаживать скатерть простертыми ладонями... – Она работала в театре!... Да, она была... завцехом там, у нас, в театре Горького...
Лидия Вениаминовна внимательно слушала, не отрывая глаз от Вериного лица. И та не отвела взгляда, улыбнулась, вздохнула освобожденно. Дело было не в матери, бог с ней совсем, дело было в этой вот чудесной старушке, которая берегла лица, даты, приметы своей молодости, не растрясла их по эвакуациям-городам, а скопила и пронесла. И только поэтому Вера чувствовала в ней родню, настоящую родню! Как могла она лишить ее хотя бы одного, милого ей, призрака?
– ...Без мамы, знаете... просто ни один режиссер... ни один спектакль... Ведь на производственных цехах, на бутафорах, на пошивочном цехе – всегда колоссальная нагрузка! – Веру уже несло по таким вольным просторам, по таким небесам, что остановиться было невозможно... Какое счастье, что в юности Стасик таскал ее по репетициям, по пыльным примерочным, по пьянкам своих приятелей, актеров-режиссеров... Да и в институте эти два потока, театральный и художественный, часто соприкасались... И Сегеди, Евгений Петрович, покойный граф Сегеди, лаборант на театральной кафедре, много рассказывал о кулисах театра, так как в молодости играл в какой-то полулюбительской труппе.
– Только ее энергия и ее опыт спасали на премьере спектакль! Премьера, это ведь вообще – сумасшедший дом! Роли еще нетвердые, свет поставлен накануне, декорации сбиты на живульку... Маму все актеры – просто обожали!... А уж художник по костюмам, и даже главный режиссер... очень, очень часто просили ее совета... Да она сама потрясающие костюмы шила!... Понимаете, мама очень остро чувствовала характер роли... Может быть потому, что и сама была одаренной актрисой по натуре... Она же вообще страшно талантливая: вкус изумительный, фантазия, творческое воображение!
Запрокинув голову, Вера влила в рот оставшийся коньяк... взглянула на Лидию Вениаминовну и – вдруг поняла, что все, что она тут плела – это правда, правда, и все это произошло бы с матерью, непременно случилось бы, если б не блокада, не война... не гибель Саши... не искореженная ее, несчастная, одинокая рысья душа...
Она судорожно перевела дух и тихо проговорила:
– ...Да, ей не повезло сначала в молодости, с моим отцом... Но потом она встретила прекрасного человека, дядю Мишу, и прожила с ним в любви всю жизнь...
Ну, вот... выдохлась... вынула душу... но все еще любовалась судьбой, какой наградила мать – изящной, талантливо скроенной, опрятной судьбой, с лучистой искоркой на отливе... Вдруг поняла, что выстроила композицию этой судьбы, как композиции картин строила.
Взялась рукой за щеку и ощутила влагу...
Лидия Вениаминовна тоже плакала, улыбалась, кивала... Вытирала платочком глаза.
Опять зазвонил мобильник у Веры в кармане, и по одному только «да», Лёня уже забрасывал ее своими: «Почему ты гундосишь? Да что произошло? Где ты?!»
Он звонил уже из аэропорта; с минуты на минуту должен был приземлиться самолет из Нью-Йорка. Надо бы срочно ехать домой, настрогать лук и морковь на плов, замочить рис... Сегодня она собиралась встретить гостей узбекским пловом, – благо, проезжие ташкентцы привезли недавно и барбариса, и зиры.
Лидия Вениаминовна поднялась и оперлась на палку...
– Вера, дорогая вы моя... Спасибо, что подарили эти бесценные полчаса... И еще: я сразу поняла, что вы должны быть из моих Щегловых, хотя совсем на мать не похожи. Наследственность не водица, знаете, я биолог, так что верьте на слово... И то, что о Кате рассказали, – очень дорогой вы мне сделали подарок. Жизнь-то, она на исходе... Сейчас уже целыми днями перебираю ее, перебираю... А вы – настоящий художник, так и знайте. Потому что ваши картины сотрясают душу, взывают к ней: есть ты, душа, или нет тебя? И я, родной вы мой человек, – желаю вам на этом поприще счастья!
Она помедлила... уже повернулась, чтобы идти, но вдруг остановилась и сделала к столику два трудных шага:
– Вы только знайте, Вера... Наверное, сейчас уже можно сказать... наверное, уже не имеет значения... – так все поменялось!... – но вы знайте, что никакая вы не Щеглова!
– А я фамилии отца никогда у мамы не спрашивала... – пробормотала Вера.
– Ах, да при чем тут отец, не знаю я никаких ваших семейных дел... Я о матери вашей. Никакая вы, Вера, не Щеглова, и она не Щеглова!...
– А... кто?... – растерянно спросила Вера.
– Вы – Введенская... Дядя Семен признался перед смертью моей маме. Уже не вставал... а мы дружили очень, знаете... Так вот, он признался, что не Щеглов он, это шофера его звали Щеглов, он и взял документы, когда тот умер... – Она глубоко вздохнула, лицо ее пошло красными пятнами: – Ну, слава богу, решилась! Освободилась наконец, слава богу!... Столько лет в себе носила!... До последнего не знала, когда шла, – скажу, или не скажу...
– Но... как же это... з-зачем?
– Как это зачем, боже мой, вы еще спрашиваете! Введенские – род известный, дворянский... У них в Москве, в Камергерском, свой дом был, выезд, имение под Орлом!... Он все маме рассказал, хотел, чтобы его под своей фамилией похоронили... Такая наивность, боже!... Сожгли как всех, без всяких фамилий, собственный сын и сжег, в подвале эвакогоспиталя...
– Подождите... – Вера поднялась, ощущая дурноту... села опять... Стала, как слепая, шарить по столу, собирая в сумку сигареты, кошелек... – Подождите, я не...
– Понимаете, они после революции в Крым бежали, как многие... – торопливо, стоя полубоком, как бы на прощание договаривая несущественное, продолжала Лидия Вениаминовна, – а оттуда уже не смогли, не получилось: он тифом заболел, заразился от своего шофера... Дядя Семен выжил, а шофер умер... Щеглов... Ну, он его документы взял и уже в Петрограде сумел как-то сестре Наташе поменять фамилию, тоже на Щеглову... И вот, всю жизнь... на заводе, на заводе... И чтобы никто не знал, что иностранные языки... и чтобы никакие не пейзажи... А ведь он в юности с известными художниками дружил, о нем высоко отзывался...
Лидия Вениаминовна еще что-то говорила... Вера сидела, опершись локтями о столик, кивала, оглушенная...
И потом, когда старуха ушла, все сидела, курила, крутила в пальцах пустую рюмку из-под коньяка...
Вдруг зазвучала музыка...
Вера подняла голову и увидела, что сидит так уже давно, что за стеклянными дверьми бара синеют сумерки... Отсюда видны были растущие через дорогу три, совершенно разных по цвету листвы, дерева – желтое, красноватое и пунцовое.
На маленькой эстраде певица, полная негритянка в блестящем наряде, открывающем ее пышные плечи, разминалась: подтанцовывала, поводила руками, как бы подгоняя музыкальное вступление, которое любовно выдувал трубач, смешной тощий черный паренек, и пробрасывал по клавиатуре пианист – тоже смешной, пожилой крахмальнобородый альбинос в розовой рубахе...