Магнолия. 12 дней - Анатолий Тосс

– А при чем тут женщины? – задала Таня неожиданный вопрос. Я и позабыл уже, что все началось с женщины и что женщиной все должно и закончиться.

– А женщины приземленны. Они предназначены для того, чтобы заботиться о земных надобностях, о семье, о деньгах, о ежедневном быте. Как у нас в школе говорили, женщина – хранительница очага. Потому они не могут летать, они должны твердо ходить по земле, природа у них такая. И по своей природе они пытаются всех тех, кто рядом, тоже притянуть к земле. Уложить в постель, окружить уютом, опутать всем, чем могут – любовью, заботой, вкусными обедами, чистым бельем, сексом, – главное, чтобы все вокруг них было предопределено, стабильно, запрограммировано. А стабильность означает статику, и движение заканчивается. Помнишь, что Андрей Болконский говорил Пьеру Безухову? – Таня лишь чуть покачала головой. – «Не женитесь никогда, молодой человек», – говорил Андрей Болконский. Потому что и Толстой, и все остальные великие понимали, что женщина и есть абсолютное земное зло.

Тут она засмеялась. Но я для того и сказал, чтобы она засмеялась. Я снова прошелся губами по ее шее.

– Сама подумай, Ева съела яблоко, которое есть было нельзя. Ее предупреждали, что нельзя. А она из одного только любопытства, ну и общей дурости не послушалась и съела. Из-за этого все беды и обрушились на людское племя. Но и не только Ева. У всех народов, во всех религиях и преданиях есть аналогичная история про то, как женщина губит мир. В греческой мифологии, например. Знаешь, что такое «ящик Пандоры»?

Таня снова качнула головкой, и получилась, что теперь ее шея сама потерлась о мои губы.

– Пандора, как и Ева, первая женщина на земле. Она находит такой сундук, который открывать запрещено. Потому что в сундуке запрятаны все беды: смерть, болезни, наводнения, землетрясения, ну и прочее, подобное. Но она не выдерживает, потому что по природе своей не может выдержать, и все-таки открывает ящик. Вот мы и стали бренными, не вечными, хрупкими, со всеми нашими проблемами, заботами. Да и к тому же еще оказались в этом паршивом месте, в это паршивое время.

Теперь я засмеялся и оттого отвлекся на секунду. Таня все же ухитрилась, вывернулась, повернула ко мне голову, быстро поцеловала в губы и сразу, еще до того, как я успел ответить, отвернулась снова.

– Ты все-таки такой странный, – через минуту молчания подтвердила свой вывод Таня. – Я таких, как ты, и не встречала никогда. И говоришь необычно, порой запутанно, сразу и не поймешь, к чему ведешь. – Она вздохнула. – Знаешь, у меня наоборот, все обыкновенно было в жизни, просто. Я вообще обычная, да и люди меня всегда окружали обычные. Мой отец в армии служил, да и сейчас служит, его почти никогда не было дома, я и не знаю его как следует. Мать отдала меня в гимнастику в пять лет. Тренеры сказали, что у меня способности, вот я там почти целый день и проводила. Мать даже рада была, что меня дома нет, мне кажется, она никогда отца не любила, так, жила как жила, по привычке.

Голос ее лился тихо, размеренно, почти без выражения, лишь одна печаль наполняла его, но не острая, не болезненная, а тоже тихая, тоже размеренная.

Наверное, поэтому она и боится одиночества, подумал я. Потому что родители всегда были далеко, потому что дома не было любви, потому что она наелась им, одиночеством, еще с детства по горло.

– Я там много лет провела, в спортивной школе. Там вообще-то весело было, лучше, чем дома, детей много, мы дружили друг с другом. Хотя нас, перспективных, всего четыре девочки было, и нам, конечно, много внимания уделяли, и на тренировках, и возили на соревнования, ну и прочее, разное. Центр был большой, не только художка, многое другое тоже, спортивная гимнастика, конечно, борьба для мальчиков, ручной мяч, даже бассейн был. Много всего, короче, ребята, девчонки, и все жили этой ненормальной спортивной жизнью. Совсем ненормальной – все в таком, знаешь, клубке, люди, интересы, разговоры. Теперь-то понятно, что это неправильное детство, нездоровое.

Она говорила, я молча слушал, не перебивая, и понимал, что сейчас она скажет что-то очень важное, раскроет секрет, тайну, которую долго держала в себе, но которую просто необходимо наконец вынести наружу, именно сейчас, именно мне, именно в эту минуту. Я не видел ее лица, она так и лежала, прижатая спиной к моей груди, попкой к моему животу, а жаль, что не видел, я хотел бы заглянуть в ее глаза, разглядеть выражение лица, наверное, тихое, как и голос, печальное, с отпечатком одиночества.

– Обернись, посмотри на меня, – попросил я.

Таня послушалась, повернула голову вверх, я приподнялся, склонился над ее лицом, заглянул в него. Нет, ни печали, ни переживания я в нем не нашел, спокойное, обычное лицо, ничего, по сути, не выражающее. Я опустил голову, зря я, лучше бы только слушал голос. Она тоже улеглась, потерлась щекой о подушку, как бы подстраиваясь под нее.

– Короче, там был тренер по физической подготовке, взрослый такой дядечка, лет за тридцать. Крепкий, какой-то бывший чемпион не то Украины, не то Белоруссии. Звали его Василий Владиславович, но он требовал, чтобы мы его называли по имени, Васей. Мы его так и называли. Мне тринадцать исполнилось, когда я с ним сошлась. Знаешь, так само получилось, не то чтобы он меня соблазнял как-то особенно, я просто уже стала созревать, ну, и так получилось. У него небольшая комнатка была, что-то типа кабинета, там на диване я ему и отдалась. С одной стороны, я сама хотела, с другой – конечно, не понимала, что делаю. Любопытно было, ну, и хотелось уже немного, я же говорю, я рано созрела. Он мне в принципе нравился, красивый, сильный, уверенный, все девчонки по нему с ума сходили. А он выбрал меня. То есть так мне казалось. Потом я поняла, что не только меня, он со многими девочками крутил. Там, знаешь, все как-то просто происходило, в спорте тело – инструмент, оно выставлено напоказ, совсем не запретно, ты им и сам пользуешься, и другие.

Я лежал, не шелохнувшись, и не понимал, зачем она мне все это рассказывает. Наверное, мне было бы интересно, если бы это была чья-то безразличная мне судьба, чья-то не имеющая ко мне отношения жизнь. Но ее судьба была мне не безразлична, ее прошлое было не безразлично, ведь прошлое ведет к настоящему, к будущему. Зачем она мне это рассказывает?! Здесь, сейчас, вот так, в деталях?!

– Я к нему почти каждый день приходила на протяжении двух лет, а потом стало затухать. Он на другую девочку глаз положил, но я не расстроилась совсем, он мне уже тоже надоел, мне уже было четырнадцать, почти пятнадцать, а там столько разных ребят, в общем, мне один понравился. Так что я потом с ним была, но недолго, мне четырнадцать, ему шестнадцать, сам понимаешь, в таком возрасте это долго продолжаться просто не может. Потом были другие, разные. Я почти каждый день сексом занималась, сначала мне нравилось, потом вошло в привычку, стало необходимо.

Таня крутанула телом, резко, неожиданно, очень быстро, как развернувшаяся пружина, я не успел ее удержать, она уже лежала лицом ко мне. Оно по-прежнему не выражало ровным счетом ничего, словно она рассказывала о том, как вчера встретилась с подругой.

– У меня, наверное, этот мужской гормон, как он называется. забыла. тот, что сексуальность контролирует.

– Тестостерон, – предположил я.

– Ну да. У меня повышенное его содержание. Мне необходим регулярный секс. Ты не смейся. Мне иначе плохо. Я тебе говорила, что не могу быть одна. Это, конечно, тоже. Но не только. Мне надо трахаться регулярно, а то я чувствую себя подавленно как-то. Знаешь, все из рук валится, настроение никакое, ничего делать не могу, ничего не хочется, себя не люблю. Я давно это поняла, я когда в Москву переехала в институт поступать, у меня первые месяцы не было никого, я чуть не заболела. В депрессуху впала. Даже к врачу ходила. Он мне тоже сказал, что у меня этот гормон выше нормы и мне необходим регулярный секс. Так и сказал, чтобы я нашла себе хорошего парня и регулярно жила с ним. Что мне так для здоровья надо.

И тут наконец до меня дошло: она пытается объяснить мне себя со всей своей беззащитной, простодушной наивностью. Каждое ее слово, каждый взгляд, каждый вздох – есть сублимированная, кристаллизованная, химически чистая искренность, доведенная до абсурда, до невероятного, невозможного откровения. И именно от этой неправдоподобной наивности, от светлой, незапятнанной Таниной чистоты, будто она сама переступила порог реальности, потеряла земное греховное притяжение, будто сошла со страниц романа Достоевского, я не почувствовал ни обиды, ни раздражения. А почему-то только тихую, ласковую благодарность, желание принять, понять, разделить.

Ее душа разительно отличалась не только от моей, но и от многих других знакомых мне душ – неоднозначных, неопределенных, в самом своем основании выстроенных на противоречии, на двусмысленности, на межстрочном прочтении.

– Я потому и сказала тебе, чтобы ты не уходил надолго. Ты мне нравишься. и я не хочу без тебя. Но я и одна не могу. – Она помолчала, но тут же продолжила: – Ты не уйдешь, не исчезнешь?