Бархатный диктатор (сборник) - Леонид Гроссман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И все же идет к нему в хижину через пески и колючки.
Жар печет невыносимо. Босою ногой не ступишь по песку, яйцо испечется в минуту догуста. Накалены изразцы мечетей и ржавый щит городского герба над крепостными воротами: золотой навьюченный верблюд под пятилучной звездой…
Как неприглядна его идиллия любви! Казармы, тюрьма, гауптвахта, и где-то в углу, за строениями кривая избушка, без окон на улицу: низкая калитка (чтоб сразу, одним махом отсечь голову злоумышленнику), закопченная темная комната солдата, переделенная убогой ситцевой занавеской. И только кривой стол в углу засыпан странными, мерцающими вещами. Это его коллекция чудских древностей, терпеливо собранная им в казармах, на рынках, у мелкого ремесленного люда, – всюду, где могли сохраниться эти драгоценности курганов: кольца, бусы, монеты, браслеты, серьги, наконечники копий, глиняные фигурки с монгольскими лицами, медные бляхи и подвески с изображением всадников, зверей, птиц, рыб и пресмыкающихся. Он показывал ей последние находки – остаток ожерелья с бубенчиками, обломок гребенки с конской головой. Но она равнодушна к литым изображениям, украшавшим грудь шаманов, и ко всем ассирийским украшениям древних финских резчиков Приуралья. Ей нужно топить в дурмане убогой романтики свою нужду, неудачи, хворость, унижения, все жгучие и неизбывные обиды судьбы…
Маша металась, глотала каждое пустое наслаждение, торопилась вобрать их побольше, словно знала, что времени у нее мало, что вот-вот оборвется хрупкая нить ее жизни. От этого было в ней что-то напряженное, блеск в глазах неестественный, не то сквозь слезу, не то от внутреннего перегорания сердца, сухие горячие руки, влажные губы, неожиданные и какие-то раздражающие вздрагивания. Во всем необычный накал и обреченность всего существа. Вот-вот вспыхнет, сгорит без остатка…
…И вот разлука. Переезд Исаевых в Кузнецк. Снова судьба отнимает самое дорогое…
Вскоре он получил от нее письмо о смерти Исаева. Умирал в нестерпимых страданиях. Но в мученьях о ней он забывал свои боли. Повторял беспрерывно: «Что будет теперь с тобою?» Похоронили бедно, на чужие деньги (нашлись добрые люди), она же была как без памяти. Несколько дней и ночей сряду не спала у его постели. У ней ничего нет, кроме долгов в лавке. Кто-то прислал ей три рубля серебром. Нужда толкала руку принять, и приняла… подаяние…
А затем – все страшнее и страшнее. Маша его оставляет. Глухой городишко. Сплетни, кумушки, сватовство, интриги, новые увлечения?.. В Маше бурлит полуденная кровь, бродит густое вино Африки, разожженное глухой отравой смертельного недуга. Ей нужны любовники, наркоз чувственной авантюры, мгновенные и острые обманы разврата. Ей нужно хоть на миг озарить этот бесцветный, словно насквозь пропыленный мир унижений, отречений, обид ослепительной вспышкой страсти. Она томится, выжидает и словно оплетает вязкой и невидимой паутиной его, вожделенного возлюбленного.
Он – это Варгунов, учитель кузнецкой школы, бесцветнейшее существо, но образцовый мужчина. Она отобрала себе лучшее в своем захолустном кругу. Молод, силен, хорош. Не то что бессапожные чиновники из исаевской компании!
В бумагах Достоевского старая сибирская тетрадка. Сюда он вносил словечки, речения, говоры, афоризмы каторги. Пригодится для будущих творений – обрывки острожных песен, разудало-иронические пословицы, сложившиеся на лету между казарменными нарами, кордегардией и инженерной мастерской. И тут же записи дня, черновики писем, отголоски тяжелых и горьких эпизодов его личной летописи… [3]
…На масленице я был кое-где на блинах, на вечерах даже танцевал. Обо всем этом и о некоторых здешних дамах я написал Марии Дмитриевне. Она вообразила, что я начинаю забывать ее и увлекаюсь другими. Потом, когда настало объяснение, писала мне: «Я невольно охладела к вам, почти уверенная, что не к тому человеку пишу, который недавно меня только одну любил».
Я заметил эту холодность писем и был убит ею. Вдруг мне говорят, что она выходит замуж. Я истерзался в мученьях, впал в отчаяние. Вдруг письмо: «если бы человек с какими-нибудь достоинствами посватался к ней, – что отвечать ей?..» Все было ясно. Две недели я пробыл в таких муках, в таком аде, что и теперь не могу очнуться от ужаса…
Я написал письмо отчаянное, ужасное, которым растерзал ее. Но, кажется, ей отрадна была тоска моя, хоть она и мучилась за меня.
После этого она уже решилась мне все объяснить: и сомнения свои, и ревность, и мнительность, и наконец объяснила, что мысль о замужестве выдумана ею в намерении узнать и испытать мое сердце.
Тем не менее это замужество имело основание. Кто-то в Томске нуждается в жене и, узнав, что в Кузнецке есть вдова, еще довольно молодая и, по отзывам, интересная, через кузнецких кумушек (гадин, которые ее обижают беспрестанно), предложил ей свою руку.
Она расхохоталась в лицо кузнецкой свахе…
…Но дальше что? Она больна. Гадость кузнецкая ее замучает, всего-то она боится, мнительна, я ревную ее ко всякому имени, которое упоминает она в письме. В Барнаул ехать боится: что, если там примут ее как просительницу неохотно и гордо. Если отец потребует к нему, то надо ехать в Астрахань… Для меня все это тоска, ад. Право, я думаю иногда, что с ума сойду!Я готов под суд идти, только бы с ней видеться.
Я был там, я видел ее! Как это случилось, до сих пор понять не могу!.. Она плакала, целовала мои руки, – но она любит другого! В эти два дня вспоминала прошлое и ее сердце опять обратилось ко мне. Она мне сказала: «не плачь, не грусти, не все еще решено; ты и я и более никто!» Я провел не знаю какие два дня, это было блаженство и мученье нестерпимые! К концу второго дня я уехал с полной надеждой.
Но вполне вероятная вещь, что отсутствующие все же виноваты.
Так и случилось! Письмо за письмом, и опять я вижу, что она тоскует, плачет и опять любит его более меня…
Я пропал, но и она тоже…
Ей двадцать девять лет; она образованная, умница, видевшая свет, знающая людей, страдавшая, мучившаяся, больная от последних лет ее жизни в Сибири, ищущая счастья, самовольная, сильная, готова выйти замуж теперь за юношу двадцати четырех лет, сибиряка, ничего не видавшего, ничего не знающего, чуть-чуть образованного, начинающего первую мысль своей жизни, тогда как доживает, может быть, последнюю мысль.Не губит ли она себя снова? Он учитель в уездной школе, имеющий в виду 900 рублей ассигнациями жалования. Через несколько лет он ее бросит. Что с ней будет в бедности, с кучей детей и приговоренною к Кузнецку? Что, если он оскорбит ее подлым упреком, что она рассчитывала на его молодость, что она хотела сладострастно заесть его век, и ей, чистому, прекрасному ангелу, это, может быть, придется выслушать!
…Разрывается мое сердце.
Я говорю с ней обо всем этом. Она слушала и была поражена. Но у женщин чувство берет верх даже над очевидностью здравого смысла.
Резоны мои упали перед мыслью, что я на него нападаю, подыскиваюсь: она плакала и мучилась. Мне жаль стало, и тогда она вся обратилась ко мне – меня жаль!По ее же вызову я решился написать ему все, весь взгляд на вещи: ибо прощаясь, она совершенно обратилась опять ко мне всем сердцем. С ним я сошелся: он плакал у меня на груди, но он только и умеет плакать! – Я знал свое ложное положение; ибо начни отсоветовать, представлять им будущее, оба скажут: для себя старается, нарочно изобретает ужасы в будущем. Притом же он с ней, а я далеко.
Так и случилось. Я написал письмо длинное ему и ей вместе. Я представил все, что может произойти от неравного брака. Они оба возмутились. Она отвечала, горячо его защищая, как будто я на него нападал. А он истинно по-кузнецки и глупо принял себя за личность и за оскорбление дружескую братскую просьбу мою (ибо он сам просил у меня и дружбу и братство) подумать о том, чего он добивается, не сгубит ли он женщину для своего счастья; ибо ему двадцать четыре года, а ей двадцать девять, у него нет денег, определенной будущности и вечный Кузнецк.
Он всем этим обиделся; сверх того вооружил ее против меня, прочтя наизнанку одну мою мысль и уверив ее, что она ей оскорбительна. Мне написал ответ ругательный. Дурное сердце у него, я так думаю!
Она же после первых вспышек уже хочет мириться, сама пишет мне, опять нежна, опять ласкова, тогда как я еще не успел оправдаться перед ней.
Чем это кончится, не знаю, но она погубит себя, и сердце мое замирает…(Черновик письма)… Еще одна крайняя просьба до вас, добрейший, бесценный мой Александр Егорович! Ради бога, ради света небесного не откажите. Она не должна страдать. Если уж выйдет за него, то пусть хоть бы деньги были. А для того ему надо место, перетащить его куда-нибудь. Он теперь получает 400 рублей ассигнациями и хлопочет держать экзамен на учителя, выше, в Кузнецке же. Тогда у него будет 900 рублей. Поговорите о нем Гасфорту, как о молодом человеке, достойном, прекрасном, со способностями; хвалите его на чем свет стоит, что вы знали его, что ему не худо бы дать место выше. Гернгроссу тоже о нем напишите что-нибудь. Его зовут: Николай Борисович Варгунов. Он из Томска. Это все для нее, для нее одной. Хоть бы в бедности-то она не была, вот что!
