Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг - Бенгт Янгфельдт

Если для самого Маяковского его отношение к Пушкину было раз и навсегда определено, то другим вопрос не казался столь очевидным. В декабре 1918 года в стихотворении “Радоваться рано” Маяковский нападал на коллегу-поэта со словами: “А почему / не атакован Пушкин? / А прочие / генералы классики?” Формулировка задела Луначарского, считавшего, что такое презрение к классикам противоречит интересам рабочего класса: вместо того чтобы механически отбраковывать великих писателей прошлого, у них следует учиться. Маяковский возразил, что он атаковал не поэта Пушкина, а памятник и что он, как и другие футуристы, ополчился не против старой литературы, а против того, что она выдвигается в качестве образца для литературы современной. Кроме того, подчеркивал он, нельзя воспринимать его слова буквально.

В действительности Маяковский очень любил Пушкина. Когда он работал над стихотворением “Юбилейное”, Осип читал ему вслух “Евгения Онегина”, и хотя Маяковский знал его наизусть, он отключил телефон, чтобы им не мешали. Однако в эстетической атмосфере, рожденной революцией и активно создаваемой самими лефовцами, открыто признаться в любви к Пушкину было нелегко. Чтобы оправдать свою любовь к Пушкину, Маяковскому пришлось сделать его соратником по перу, лефовцем. На самом деле, утверждается в стихотворении, Пушкин вел в 1820-е годы такую же борьбу за обновление поэтического языка, какую Маяковский ведет сейчас, сто лет спустя, и если бы Пушкин был его современником, то Маяковский позвал бы его в соредакторы по “Лефу” и дал бы ему писать и агитационную поэзию, и рекламные стихи…

Эта мысль была подхвачена “младоформалистом” Юрием Тыняновым в эссе о современной литературе “Промежуток”, написанном в том же 1924 году. Тынянов рассматривал рекламные стихи Маяковского как необходимую языковую лабораторную работу, которая напрямую соответствовала пушкинским экспериментам с “низкими жанрами”, таким, например, как альбомные стихи.

В названии “Юбилейное” отражено ироническое отношение Маяковского к подобным праздникам. Стихотворение написано в форме разговора с Пушкиным, которого Маяковский стаскивает с пьедестала на Тверском бульваре, чтобы с ним поговорить: “У меня, / да и у вас, / в запасе вечность. / Что нам / потерять /часок-другой?!” Затем стихотворение развивается по двум основным линиям. Первая — страх превратиться в памятник, судьба, которая постигла Пушкина и угрожает ему самому:

Может

я

один

действительно жалею,

что сегодня

нету вас в живых.

Мне

при жизни

с вами

сговориться б надо.

Скоро вот

и я

умру

и буду нем.

После смерти

нам

стоять почти что рядом:

вы на Пе,

ая

на эМ.

Маяковский любит Пушкина “живого, а не мумию”, как поэта, тоже прожившего бурную жизнь, прежде чем на него “навели хрестоматийный глянец”. Когда в конце стихотворения он возвращает Пушкина на пьедестал, он делает это с заклинанием:

Мне бы

памятник при жизни

полагается по чину.

Заложил бы

динамиту

ну-ка,

дрызнь!

Ненавижу

всяческую мертвечину!

Обожаю

всяческую жизнь!

Вторая основная линия касается извечно актуального противостояния лирика и общественного поэта. “Вред — мечта, — пишет Маяковский, — и бесполезно грезить”, когда “надо весть служебную нуду”:

Только

жабры рифм

топырит учащённо

у таких, как мы,

на поэтическом песке.

Футуристами “лирика / в штыки / неоднократно атакована” в поисках “речи / точной / и нагой”,

Но поэзия —

пресволочнейшая штуковина:

существует —

и ни в зуб ногой.

Поэзия существует, поскольку существует любовь, — в новом обществе тоже, вопреки всем аскетичным идеалам:

Говорят —

я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!

Entre nous…

чтоб цензор не нацикал.

Передам вам —

говорят —

видали

даже

двух

влюбленных членов ВЦИКа.

Тон ироничен, но размышления Маяковского о любви и поэзии имели вполне конкретный фон. Спустя год с лишним после разлуки, породившей “Про это”, весной 1924 года, в отношениях между Маяковским и Лили назрел новый кризис, более серьезный, чем все предыдущие. Ее чувства к Краснощекову были настолько сильны, что она решила порвать с Маяковским. Поскольку Лили было трудно сообщить о своем решении устно — “тяжело разговаривать”, — он получил его в письменной форме: “Ты обещал мне: когда скажу, спорить не будешь. Я тебя больше не люблю. Мне кажется, что и ты любишь меня много меньше и очень мучиться не будешь”. Поскольку потом Маяковский скажет, что последнее, сделанное им и Лилей вместе, была собака Скотик, то момент разрыва можно отнести к их пребыванию в Берлине в начале мая.

Связь между Лили и Маяковским была устоявшейся и хорошо известной, и о ее романе с Краснощековым говорила вся Москва. Поэтому не требовалось особой проницательности, чтобы расшифровать следующие строки стихотворения “Юбилейное”, с их прямыми ссылками на поэму “Про это”:

Я

теперь

свободен

от любви

и от плакатов.

Шкурой

ревности медведь

лежит когтист.

<…>

Было всякое:

и под окном стояние,

письма,

тряски нервное желе.

Пушкин погиб в результате дуэли с любовником жены бароном Дантесом. В стихотворении он сравнивается с последним кавалером Лили, чье имя современники могли разгадать без труда:

Их

и по сегодня

много ходит —

всяческих

охотников

до наших жен.

Разрыв между Лили и Маяковским стал сенсацией в широких кругах и потрясением для ближайших друзей: “Внимание! Лиля разошлась с Маяковским, — докладывал возвратившийся на родину Шкловский Роману Якобсону в Прагу. — Она влюблена (навернула) в Кр [аснощекова]. Эльзе этого не сообщай, если вообще с ней сообщаешься”.

Почему Шкловский не хотел, чтобы Эльза знала, что Лили порвала с Маяковским? Потому что она могла огорчиться или разволноваться? Потому что между ней и Маяковским по-прежнему сохранились чувства и весть о разрыве могла дать ей необоснованные надежды? Или потому что он полагал, будто отношения могут быть восстановлены, так же как это уже случалось много раз, и глупо беспокоить Эльзу зря?

Шкловский был прав в своей осторожности. Лили порвала с Маяковским, но это не означало конца их совместной жизни — хотя в будущем все будет по-другому.

Америка 1925