Алексиада - Анна Комнина

Книга X

1. Затем церковь, подобно грязному потоку, захлестнул Нил[920], он привел в смятение души всех людей и многих увлек в пучину своей ереси (человек этот, ловко носивший маску добродетели, пришел – не знаю откуда – в столицу, где жил замкнуто, в неустанном изучении священных книг, как будто посвятил свою жизнь одному только богу и себе). Он был совершенно незнаком с эллинской наукой; не имея наставника, который с самого начала раскрыл бы ему сокровенный смысл священного писания, он прилежно изучал сочинения святых отцов, но так как не был искушен в словесных науках[921], то извратил смысл писания.

Этот самозванный учитель благодаря показной добродетели, суровому образу жизни и учености, которую ему приписывали, собрал вокруг себя немало учеников и проник в знатные дома. На самом же деле он не знал, что означает у нас «таинство ипостасного соединения», и вообще не в состоянии: был понять, ничто такое «соединение», ни что такое «ипостась»; он не мог понять ни в отдельности смысла слов «ипостась» и «соединение», ни смысла целого: «ипостасное соединение»[922]; не усвоив учения святых отцов о том, как обожествилось человеческое естество, он в своем заблуждении зашел так далеко, что учил, будто оно обожествилось по природе[923].

Это не укрылось от самодержца. Как только ему стало известно о Ниле, он решил применить быстродействующее лекарство. Призвав к себе этого человека, он стал корить его за дерзость и невежество и при помощи многочисленных доводов четко разъяснил ему, что означает ипостасное соединение богочеловека-слова, рассказал, как происходит обмен свойств и поведал о том, как человеческое естество было обожествлено милостью свыше. Но Нил крепко держался за свое лжеучение и был готов скорее претерпеть любые муки, пытки, тюрьму и увечья, чем отречься от своего учения, что человеческое естество было обожествлено по природе. {264}

В это время в столице было много армян. Нил явился искрой среди их готового вспыхнуть нечестия. Нил стал вести частые беседы с Тиграном и Арсаком[924], которых его учение особенно сильно побуждало к нечестию. Что же потом? Самодержец, видя, что нечестие охватило уже многие души, что заблуждения Нила и армян сплелись между собой и повсюду открыто провозглашается, будто человеческое естество обожествилось по природе, что все написанное по этому поводу святыми отцами отвергается, а ипостасное соединение почти никем не понято, счел нужным решительно пресечь зло и, собрав самых видных представителей церкви, постановил созвать синод для разбирательства этого дела.

Собрались все епископы и сам патриарх Николай[925]. Нил предстал перед ними вместе с армянами. Были оглашены его догматы. Нил изложил их ясным голосом и твердо отстаивал, приводя многие аргументы. Что же потом? Чтобы освободить души многих верующих от его лжеучения, синод предал Нила вечной анафеме и во всеуслышание провозгласил догмат об ипостасном соединении в соответствии с традиционным учением святых отцов[926].

После него или, вернее говоря, вместе с ним был осужден некий Влахернит, разделявший, несмотря на свой священнический сан, нечестивые и чуждые церкви взгляды. Он общался с сектой «энтузиастов»[927], заразившись их скверной, он многих вовлек в обман, пролез в знатные дома столицы и распространял там свои нечестивые взгляды. Самодержец не раз призывал его к себе и наставлял, но Влахернит нисколько не отступал от своего лжеучения; тогда самодержец и его предал церкви; после тщательного расследования Влахернита тоже признали неисправимым и предали вечной анафеме как его самого, так и его учение[928].

2. И вот самодержец, как хороший кормчий, благополучно преодолел непрерывный натиск волн, смыл с себя мирскую грязь и привел в порядок церковные дела, а затем погрузился в новую пучину войн и бурь. Все время, как один вал за другим, набегали на императора потоки бед, и Алексей, как говорится, не мог ни свободно вздохнуть, ни сомкнуть глаз.

Могут заметить, что я зачерпнула лишь малую каплю из Адриатического моря и скорее бегло упомянула, чем рассказала о деяниях императора, который боролся тогда со всеми ветрами и всеми бурями, пока попутный ветер не вывел корабль империи в спокойную гавань. Но кто бы мог достойно воспеть его дела – сильный глас Демосфена, или стремительный Полемон[929], или все музы Гомера? Я бы сказала, что ни сам Пла-{265}тон, ни вся Стоя и Академия вместе не смогли бы создать что-либо достойное его души. Еще не утихли бури и нескончаемые войны, и еще неистовствовала непогода, как уже разразилась новая буря, ничуть не слабее предыдущих.

Какой-то человек, не принадлежавший к знатному роду, происходивший из низов, в прошлом воин[930], объявил себя сыном Диогена, хотя настоящий сын Диогена был убит еще в то время, когда Исаак Комнин, брат самодержца, сражался с турками у Антиохии[931] (желающих узнать об этом подробней я отсылаю к сочинению знаменитого кесаря). Многие пытались заткнуть рот самозванцу, но он не умолкал. Он явился с Востока в овчине, нищий, подлый и изворотливый; обходил город дом за домом, улицу за улицей, рассказывая о себе небылицы: он де сын прежнего императора Диогена, тот самый Лев, который, как уже было сказано, был убит стрелой под Антиохией. И вот, «воскресив мертвого», этот наглец присвоил себе его имя и стал открыто домогаться императорской власти, вовлекая в обман легковерных. И это тоже было тягостным прибавлением ко всем невзгодам императора: сыграв с ним злую шутку, судьба послала ему этого несчастного. Подобно гурманам, которые, насытившись, лакомятся на закуску медовыми пряниками, судьба ромеев, досыта насладившись множеством бед, стала разыгрывать императора такими вот лжеимператорами[932].

Между тем самодержец совершенно пренебрегал всеми слухами. Но этот вояка[933] все время болтал на улицах и перекрестках, и слух о нем дошел до сестры императора Алексея, Феодоры, вдовы погибшего сына Диогена. Она не смогла стерпеть этих выдумок. После смерти мужа она приняла монашество и, предав себя одному богу, вела жизнь строго аскетическую. Поскольку этот обманщик не успокоился ни после второй, ни после третьей попытки его образумить, самодержец отослал его в Херсон и приказал взять под стражу. Но он, очутившись в Херсоне, стал по ночам подниматься на городскую стену и, высунувшись, заводил беседы с куманами, которые обычно туда приходили торговать и покупать нужные им товары. Обменявшись с ними клятвами, однажды ночью он обвязал себя веревкой и спустился по стене вниз.

Куманы вместе с ним отправились в свою страну[934]. Он прожил там довольно долго и достиг того, что куманы уже стали называть его императором. В жажде хлебнуть человечьей крови, вкусить человечьего мяса[935] и унести из нашей страны богатую добычу, они решили «под предлогом этого Патрокла» вторгнуться всем войском в Ромейскую землю, {266} чтобы посадить его на трон, якобы принадлежавший его отцу. Такие у него были намерения, и они не остались неизвестными самодержцу. Поэтому Алексей как можно лучше вооружил войска и приготовился к войне с варварами. Как мы уже говорили, он еще раньше укрепил горные долины, которые на языке простонародья называются клисуры.

Спустя некоторое время, узнав, что куманы вместе с самозванцем вторглись в Паристрий, он собрал главных военачальников, а также своих родственников и свойственников и спросил их совета, идти ли ему на врага. Все его отговаривали. Однако Алексей, который не доверял даже самому себе, не хотел руководствоваться и соображениями своих ближних; он возложил все надежды на бога и просил его решения.

И вот Алексей созвал воинское и священническое сословие и вечером отправился в Великую церковь в сопровождении самого патриарха Николая (он взошел на патриарший трон в седьмом индикте 6592 года после отречения Евстратия Гариды)[936].

Император написал на двух дощечках по вопросу, следует ли выступать против куманов или нет, запечатал их[937]и велел корифею[938] положить на святой престол. Ночь прошла в пении молитв. На рассвете в алтарь вошел положивший дощечки, взял одну из них, вынес и на виду у всех вскрыл и прочел. Это решение самодержец принял как божий глас[939], он с головой ушел в заботы о предстоящем походе и стал письмами собирать отовсюду войско.

И вот, хорошо подготовившись, он двинулся навстречу куманам. Собрав все войско, он прибыл в Анхиал, вызвал к себе своего зятя кесаря Никифора Мелиссина, Георгия Палеолога и его племянника Иоанна Таронита[940], послал их в Боруй и приказал стоять на страже, дабы обеспечить безопасность города и окрестностей. Затем Алексей разделил войско, во главе отрядов поставил своих лучших военачальников – Даватина, Георгия Евфорвина и Константина Умбертопула и послал их охранять клисуры в окрестностях Зига. Сам же он прибыл в Хортарею[941] (так называется одна из клисур Зига) и объехал весь Зиг, проверяя, все ли его прежние приказания исполнены теми, кто взял на себя их выполнение; незаконченное или сделанное кое-как он исправлял, чтобы преградить путь куманам. Уладив все дела, он ушел оттуда и разбил лагерь возле так называемого Священного озера[942], неподалеку от Анхиала. Ночью пришел некий Будило[943], из знатных влахов, с известием, что куманы перешли Данувий. Тогда император решил на рассвете собрать наиболее достойных своих родствен-{267}ников и военачальников и обсудить, что делать. Все сказали, что нужно занять Анхиал, и император немедленно послал с наемниками (Скалиарием Илханом[944] и другими отборными воинами) Кантакузина и Татикия охранять так называемые Фермы[945], а сам отправился в Анхиал.