Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы - Станислав Виткевич

С а е т а н. Вот они — существенные проблемы людей, которые нами правят. Ужас — просто слов нет. Вся деятельность такого господина якобы посвящена государству, идее, человечеству — а на деле забота только об этом самом «внеслужебном времени» — беру в кавычки — когда человек раскрывается как есть — сам для себя...

С к у р в и. Замолчи — тебе не понять ужасного конфликта разнонаправленных сил, терзающих меня. Как министр я совершенно сознательно лгу, я вешаю не ради убеждений, а лишь для того, чтобы и дальше жрать этих дьявольски вкусных хлюстриц и каракатиц из Мексиканского залива — да: я обязан лгать и скажу тебе, что сегодня 98%, по подсчетам Главного Статистического Управления, — а статистика сегодня это всё и в физике, и, что еще важнее, в монадологической метафизике с ее приматом живой материи, — так вот, 98% нашей банды делает то же самое отнюдь не из убеждений, а лишь ради спасения остатков гибнущего класса — а что же это за индивиды такие — хочешь ты знать? — да самые что ни на есть заурядные жуиры и бонвиваны под маской всяких там идеек, более или менее лживых. Сегодня люди — только вы, это каждому ясно. Но — лишь потому, что вы — по ту сторону; а стоит вам перейти черту, и вы станете точно такими же, как мы.

С а е т а н (высокопарно). Никогда — да ни в жисть! (Скурви иронически смеется.) Мы создадим бескомпромиссное человечество. Советская Россия это только героическая, но объективно жалкая попытка — хороша и такая — островок во враждебном океане. А мы одним махом создадим цивилизацию, которая будет существовать до тех проклятых пор, пока не погаснет солнце и не вымрет последний гад на этой нашей обледенелой планетке, святой и любимой.

С к у р в и. Вечно ляпнет какую-нибудь гадость: никогда эти голодранцы не научаться ни такту, ни чувству меры. (Кричит.) К писсуару его! (I Подмастерья выволакивают в отхожее место.)

С а е т а н. А сам-то ты знаешь меру, когда думаешь о ней? — ты, свинарь?!

Прокурор съежился и скукожился.

С к у р в и. Я съежился, скукожился, тут мне и полегчало.

Звонит в колокольчик на ручке; с двух сторон из-за балясин влетает охрана.

А подать сюда эту самую Ирину Тьмутараканскую на очную ставку! Почему я так говорю — сам не знаю. Это не шутка — а странная сюрреалистическая необходимость в произвольности.

С а е т а н. Чем он занят, этот монстр? Какими-то оттенками абсолютного кретинизма — вот она, ихняя так называемая интеллектуальная жизнь после обязательных часов эксплуататорской службы в конторах и будуарах.

С к у р в и. Вам не понять, какая прелесть — познать хоть что-то — для такого бесплодного импотента, как я, — какая бездна наслаждения — оправдав свое бытие, эдак-то покопаться в самом себе...

С а е т а н. Да брось ты — Бог с тобой, господин Скурви. Боже, Боже — машинально говорю я. О, пустота этих дней! Чем дано мне ее заполнить?! Разговоры с этим воплощением лжи (указывает на Прокурора) были райским блаженством на фоне тюремного одиночества и вынужденного ничегонеделанья. О, относительность всего! Только бы не измениться так, что сам себя не узна́ю! Кем я буду через три дня, через две недели, через три года... года, года... (Падает на колени и горько плачет.)

Охранники вводят в правый отсек  К н я г и н ю, толкают ее на пол возле табуреток и выходят. В арестантской робе Княгиня прелестна, как юная гимназистка.

С к у р в и (ледяным тоном). Принимайтесь за работу.

Княгиня в глухом молчании пытается шить башмак — крайне неумело и прямо-таки с жуткой неохотой.

Ну-ну — безо всяких там рыданий и спазмов — прошу не останавливаться. Беседа наша была интересной — это факт.

Охранники вталкивают I Подмастерья.

К н я г и н я. Просто ужасно не хочется шить башмаки, и тем не менее — я наслаждаюсь. У меня все переходит в наслаждение. Такая уж я странная. (Надменно.) А вы всегда только «это самое» ради чистой диалектики. Что стоит за понятиями — это для вас жуйня, как говорят поляки. Вас интересуют лишь связи понятий между собой. (Плачет.)

С к у р в и. К примеру, связь понятия вашего тела, точнее: его внутренней протяженности как таковой, с понятием такой же протяженности моего тела — хи-хи, ха-ха! (Истерически смеется, затем коротко рыдает и обращается к Саетану, который только что перестал плакать — а значит, был момент, когда слезы лили все трое — и даже Подмастерья всхлипывали.) Во всем, что вы говорите, меня смущает одно: ваша откровенная забота исключительно о собственном брюхе — какая пошлость! А вот у нас, знаете ли, есть идеи.

С а е т а н. Уже с души воротит от этих разговорчиков — корявых, как мысли кривого капрала на Капри — сия неостроумная острота непосредственно выражает мерзопакостность моего состояния. У вас завелись идейки оттого, что брюхо набито — времени-то полно.

К н я г и н я (пошивая башмачок). Так — вот так —- и вот так...

С к у р в и. Ваш материализм, плоский, как солитер, просто ужасен. Что-то будет дальше, дальше, дальше... Я вам до умопомрачения завидую — вы можете говорить правду, а главное — она вам непосредственно дана в ощущении. Ужасен призрак будущего: человечество само себя сожрет, заглотив собственный хвост.

С а е т а н. Да ты же сам, кошатик, защищаешь только и исключительно собственное и тебе подобных брюхо — банальность этого мне просто рвет нутро, как раскаленная железяка в прямой кишке. Когда мы одолеем брюхо, начнется новая житуха: ах, то ли это вера в разум, то ли — увы — пустая фраза? Повернуть культуру вспять, не потеряв при этом духовной высоты — вот наша цель. Но начать можно, только повалив межнациональные шлагбаумы и межевые столбы.

С к у р в и. А вот в это, Саетан, я — уж извините — не верю. Хотя, может быть, и я только что это говорил. Однако... (Подумав.) Да-с, признаю; мы не в силах добровольно отказаться от своего высокого жизненного уровня — это труднее всего. Парочка святых сподобилась, да ведь никто не знает точно, какое дьявольское наслаждение они при этом испытали — в ином измерении.

С а е т а н. Должна же быть компенсация. Но опять-таки — сколько святых до гробовой доски терпели нечеловеческие муки из-за непомерных амбиций, гонора и давления организации...

С к у р в и. Погодите — позвольте мне подумать — как говаривал Эмиль Брайтер: ведь если б никто не стремился к более высокому стандарту жизни, не было бы ничего — ни культуры, ни науки, ни искусства — первобытно-коммунистический тотемный клан так и прозябал бы без «толчка», без этого смехотворного соперничества, давшего начало власти...

С а е т а н. Знаю — знаю: выловить шестьсот рыб, когда соперник только триста, и бросить штук двести обратно в море.

С к у р в и. Все-то вы умничаете, Саетан — очень уж вы умный. Ну, жил бы себе поживал этот ваш тотемный клан, пока солнце не погаснет — и что с того? Аморфный, бесструктурный, не способный сам себя преодолеть в высшем регистре форм общественного бытия. А вот я, мелкий провинциальный буржуй, я свой будничный денек попросту вырвал у небытия — сначала изучая право, потом долгие годы в соответствии с законом истребляя преступников, просто зверски перед всеми юля в чудесные мои свободные минутки, — и вот теперь этот мой будничный денек — он уж только мой, и добровольно я его никому не отдам. С другой стороны — я уже и не верю в эту новую жизнь, которую вы собрались построить — вот вам и вся моя трагедия, как на сковородке.

С а е т а н. Да плевал я, клал я на твои трагедии! Если падут барьеры между народами, перспективы откроются безграничные. Родятся такие мысли, которые невозможно предугадать сегодня, при нашем уровне знаний об истории законов в неразберихе наших представлений.

С к у р в и. Терпеть не могу, когда вы пускаетесь в спекуляции, превышающие ваш умственный потенциал. У вас нет нужного запаса знаний, чтоб все это выразить. А я располагаю понятийным аппаратом — чтобы лгать. Моей трагедии никто не понимает! Временами это даже странно.

С а е т а н. Трагедия начинается там, где возникает резь в кишках. Эти мысли не доходят у тебя, прокуроришка, до блуждающего нерва — только кора головного мозга, стерва её мать, страдать изволит — эффектно и безболезненно. Для нас же, с нашей точки зрения, эти ваши трагедии вообще — чистая забава, а уж твоя-то и подавно — сплошное наслаждение: после девок и хлюстриц залечь вечерком в кроватку, почитать, помечтать о такой вот ахинее и уснуть, радуясь, что какой-нибудь заплюханной лахудре представляешься этаким интересным господином. О, если б я мог поиграть в такие трагедии! Боже — что это было бы за счастье! Нечеловеческое! Вот было б счастье — если бы мои потроха хоть на миг перестали болеть и за себя, и за все человечество — и-эх!