Человек отменяется - Александр Потемкин

Тут господин Гусятников поднялся, зевнул, бросил себе под нос: «Скучно, мерзко. Как можно жить среди них , в их мире? Абсурд, абсурд, что же еще придумать для окончательного оформления идеи, последнего абсолютного решения? Заключительного! Смелей, ищи финал!» В таких размышлениях Иван Степанович покидал барак.

Глава 13

Виктор Дыгало в бешенстве метался перед мольбертом. Ему казалось, что он перестал различать краски, что его неожиданно сразил дальтонизм. Умение, выработанное долгими часами рисования, вдруг куда-то исчезло, рука разучилась держать кисть. Масло из тюбиков не ложилось на холст, а царапало его, словно не ворсинки наносили линии на полотно, а гвозди ползли по ржавой жести, издавая жуткий скрежет. Этот невыносимый скрип оглушал, болезненно проходя через все тело. Лицо Насти Чудецкой, которое молодой человек пытался воспроизвести, выглядело ужасающе неправдоподобно. С полотна смотрели безумные от истерики глаза. Открытый в диком крике рот, судорожно тянущиеся за помощью изможденные костлявые руки, взъерошенные волосы никак не напоминали прекрасный образ университетской дипломницы, с которой Дыгало накануне познакомился. Виктор Петрович смотрел на эскиз чуть ли не в слезах. «Это совсем не она! Не она! Она другая! Совсем не похожа! — твердил он. — Что за чудовище прет из меня? Я не хочу его видеть, но все же вглядываюсь, не желаю над ним дальше трудиться, но не могу запустить кисточку в форточку. Не признаю в ней Настю, ненавижу эту физиономию, но не срываю полотно, не рву его на части, не отбегаю от мольберта, не разбрасываю краски! Хотя именно Анастасия продолжает стоять перед глазами, но с полотна на меня в упор смотрит какое-то мной сотворенное разъяренное чудище. Что вообще со мной происходит? После встречи с этим странным Химушкиным я даже приболел, и не то что температура или колики в почках, — нет, я изменился душевно. Мрачнее стал, и хоть Чудецкая мила, прекрасная девица, а я ее не хочу, ухаживать за ней не желаю. Даже если сама просить начнет — откажу. Откуда это во мне? А не от помешанного ли разума исходят эти странные мысли? Ведь накануне мечтал… А сейчас совсем другие желания рождаются. Пока смутно, еще не совсем ясно, но нечто другое на ум лезет. Не к женщинам меня тянет, не к мольберту, не к архитектурным проектам, а к мщению. Но с чего бы это у меня? Вроде бы никто не покусал, не оскорбил, не обидел, а какая-то грубая неистовая страсть сотрясает меня. Очерняет мозги. К действию пока еще робко, но призывает. Подсказывает, правда, шепотом, что это время, господин Дыгало, пришло! Только кому мстить? И за что? Что не богат? Что ковер за девять миллионов евро купить не в состоянии? Чепуха, меня это не интересует. А может, обида все же упрямо сидит во мне? Ведь зависть как провокационная пилюля давно миру известна. Нет-нет, быть не может. Не интересует меня этот вопрос вовсе! Ревность? Но кого и к кому ревновать? Тоже совсем не тот предмет, который способен вызвать у меня из ряда вон выходящие чувства! Может, творческая зависть? Однако в живописи я любитель, ни к чему особому не стремлюсь, в архитектуре все впереди, жизнь только начинается. Хотя странное обстоятельство: после вчерашнего общения с Чудецкой и Химушкиным и архитектура перестала меня интересовать. Я о ней даже ни разу не подумал, а раньше в голову лезли самые разные конструктивные идеи. Вот уже больше суток прошло — и ни одной мысли. Тот, кто не знаком со мной, может удивиться: что тут странного, ведь речь идет лишь об одних сутках. Но я-то знаю, что такого с архитектором Дыгало никогда не случалось, а значит, это очень странно. Хочется зарыдать — громко, на всю квартиру, на весь дом. Чувствую уже колючий комок в горле, во рту пересохло, подбородок стал подергиваться. Я даже приготовился смахнуть слезинку, протереть воспаленные глаза. Впадая в транс горчайшей обиды, я остановился перед мольбертом, ожидая приступа рыдания. «Ну давай же, давай!» — подстегивал я себя. Но ничего не произошло, лишь гримаса затаенной тоски обиженного студента скользила по небритому лицу. От исступления я обессилил. Что-то должно было во мне произойти, как иначе объяснить, что я напрочь забыл о самом главном? В один день я потерял интерес к тому, о чем всю жизнь мечтал: стать архитектором и встретить любимую женщину. Разве не странно? Ловлю себя еще на одной мысли: впервые я не заинтересовался новостями — ни по ТВ, ни на радио. Обычно хотел знать, что происходит в мире, а сегодня даже не включил «Евро Ньюс» — программу, которуе каждое утро слушаю. Я стал сам себе безразличен, окружающий мир потерял для меня всякий смысл. Но отчего Химушкин? А не его ли этот сарказм по отношению к миру вдруг переродил меня? Неужели его взгляд на жизнь мог так круто изменить Виктора Дыгало? Вскрыть в моей натуре беспредельную злость? Чувство из средневековья! Я был раздражен, во мне кипело негодование. Да, Семен Семенович крайне язвителен, но, как оказалось, по чьему-то желанию я должен стать мстительным. Еще день назад такое мне и в голову не пришло бы. И даже более непонятное обстоятельство: я охвачен этой ненавистью ко всему. Никогда не подозревал, что одно может повлечь другое в таком отвратительном выражении. Рассказать бы Семену Семеновичу, что утром после выставки в Манеже я проснулся с улыбкой на лице и с твердым намерением перерезать весь мир. Да не за какие-то вселенские грехи, а единственно чтобы Бога разбудить да рассмешить! Воистину Он бы рассмеялся! Но, может быть, Семен Химушкин здесь ни при чем? А я заразился какой-то новой болезнью? Ведь в современном мире мщения и насилия больше, чем любви и мира. А что если я призван тайной силой искоренить вселенское зло? Храбрость считают добродетелью, а разве мщение не из той же категории? Храбрый во мщении… Звучит совсем неплохо! Нельзя же ожидать, что тот, кто по принуждению защищает зло, откажется делать то же самое по убеждению. А мы, русские, именно этим отличаемся. Впрочем, храбрость может служить чему угодно. Нет ничего более невыносимого, чем тщетные попытки понять истоки своего состояния. Как не можешь понять, почему ты вдруг родился, так не понимаешь, по чьему приказу тебя обуревает мщение. Хотя в жизни почти всегда так. На зачатие необходим всего один момент, рождение длится тоже несколько минут, смерть вообще мгновенна. Почему же неожиданная, пусть даже парадоксальная и гадкая мысль не может поселиться в два счета? Раз! — и она в твоей голове. Я подумал об этом с каким-то душевным торжеством и продолжаю, правда уже в беспрерывном восторге: и вот мысль начинает существовать, вести борьбу за собственную жизнь. С этим обстоятельством необходимо считаться. Сейчас лучше размышлять не о том, откуда она взялась, а какое развитие может совершить в моем разуме. Она появилась и тут же исчезнет? Или вошла в сознание, укрепилась, подчиняя все интеллектуальные ресурсы, и начала действовать? Навязчивая химера способна извести любого, даже самого истового монаха. У Льва Толстого отец Сергий, не желая впасть в грех, чтобы остановить необузданное желание, отключиться от его сверхсильного влияния, с маху отрубил себе палец. На что способен я? Да-да, на что я готов в таком странном изумлении? Вначале я сам должен до конца понять, кто или что вызывает у меня потребность мщения. Человек или явление? Вчера перед судом совести я признался, что должен проявлять милосердие и доброжелательность к себе подобным. Я чувствовал долг перед всем живым, даже перед васильками и другими цветами и травами. А сегодня? Что переиначилось? В этом нет никакой логики. Пора, наконец, самому себе признаться! Может, навалившееся на меня требовательное чувство мщения не что иное как убежище от осознанной собственной слабости? Едкая ирония господина Химушкина, несомненно, в этом повинна. А также диалог с Анастасией Сергеевной, ее академические знания. Она меня вчистую переиграла в ночном телефонном разговоре, буквально на лопатки бросила. Что после этого о себе думать? А этот необыкновенный потребительский потенциал москвичей — выставка в Манеже действительно потрясла меня… Отбери у меня неожиданности, спасительное наваждение — одержимость местью! — кем бы я сейчас себя чувствовал? Кем бы оказался? Вконец потерянным существом! Жалким человечком, не имеющим силы терпеть самого себя! Вот, видимо, в чем фишка! А я мистику виню. Представляю мир, до которого я смог бы без усилий дотянуться. К моему удивлению, никакого умиления он уже не вызывает. В своей безмерной мнительности я даже и мысли не допускал усмотреть в себе какие-то пороки. Считал себя самым благородным и благоразумным. А вдруг я просто разочаровался в той жизни, в которую по уши был влюблен? Ведь с чего бы эта крайняя агрессивность? В этом случае объектом мщения должен быть только я сам, но я ополчаюсь не на себя, а на все прочее. Покончить с собой — такого желания у меня нет, просто укрепляется идея отомстить каждому, кого выберет сознание. Но за что и как отомстить? Надавать по морде, отбить почки? Или убить? Неужели так просто пырнуть ножом в грудь? Воткнул нож в сердце и пошел дальше? Без объяснений и претензий? Неразумно! Ведь жертву необходимо в чем-то упрекнуть, обвинить, в конце концов! Но что можно инкриминировать, совершенно незнакомому человеку на Тверской? На Арбате? А орудие мести? Топор? Ведь у меня ничего другого нет. Да и он совсем ржавый, чистить надо. А что если на самом деле захочется с ним на них пойти. Я знаю, в России это часто случается — из обычного смиренного человечка вдруг вылезает истинное чудовище. Страшное, странное! А не может и со мной такое случиться? Создалась нелепая ситуация, я даже за себя поручиться не смог бы. Как же надо было себя потерять! И где? Броситься на поиски себя, вчерашнего? Вероятно, мое недоуменное лицо отражает сейчас полную растерянность. Имея особенность производить на самого себя впечатление, я должен заставить Дыгало вполне искренно открыться, чтобы понять, как же теперь строить жизнь. К чему стремиться? Для этого надо ответить на главный вопрос наваждения: за что и кому мстить и каким образом? Я прямо полоумным проснулся, впрочем, может, всегда был таким? Итак, что у меня есть против мольберта, кистей, красок? А вот что: они отказываются подчиняться моей руке, воле, обещанию изобразить Чудецкую. Аргумент для эгоцентрика, но весомый, поэтому обидчиков следует изничтожить. Утратив всякий вкус к живописи, крошу мольберт, ломаю пополам кисти, мну, пачкаясь краской, тюбики и выбрасываю все в мусорное ведро. Холст с чудищем рву на мелкие клочки, которые с остервенением спускаю в унитаз. Шум уходящей воды радует слух. Что еще раздражает меня в квартире? Стены, двери, рамы, кровать, стол, замки, посуда, балкон? Нет, они меня совершенно не волнуют. Я заметил их лишь после того задания понять себя, разобраться, что вызывает у меня потребность мщения. Этот вопрос я ставлю перед собой так же часто, как Мартин Хайдеггер, который повторял: «Почему вообще есть сущее, а не наоборот — ничто?» Когда я его изучал, честно сказать, мне порядком надоедало его поминутное повторение. Но теперь я его понимаю. У него был смысл, и я его распознал, а у меня свой, в который я и пытаюсь вникнуть. Я натянул на себя легкую майку и вышел на улицу с твердым желанием поразмыслить как следует. Насколько правы те, кто проклинает и осуждает убийц? Я к этому еще вернусь. Другое надо понять: человек — это товар массового, фабричного производства или он все же индивидуален и самобытен? Я как-то особенно остро почувствовал одиночество. Раньше такого у меня никогда не было… Вот передо мной тополь. От него пуха как зимой снега. Аллергики повсеместно страдают. Как же с ним поступить? Отомстить за создаваемый дискомфорт? Спилить, срезать, обломать ветки? И тут меня посещает необыкновенная для моего прошлого сознания идея: все, что мешает человеку жить, ни при каких обстоятельствах не может являться объектом мщения. Неужели я правильно себя понял? Да-да, именно так необходимо расшифровать свое состояние! Наконец вырисовываются антагонистические объекты. Для интенсивной работы разума должны быть постоянные раздражители. Среда благополучия и гармонии нашему виду вредна, он в ней растворяется, как сахар в воде. Чем больше удобств и процветания, тем меньше времени человек посвящает своему совершенствованию. Улучшая быт, он забывает о главном: экстазах разума. Этот тополь я никому не позволю тронуть. Дерево вредит человеку, но активизирует сознание. Значит, оно инструмент полезных мутаций. Без них вид не улучшается. Его обязательно надо сохранить. Тут же цветут одуванчики. Милейшая картина… Но вот их как раз следует растоптать и уничтожить. Все, что, на человеческий взгляд, красиво, вызывает инфантильность, переходящую в деградацию. Поэтому я с радостью бросаюсь на цветы и мелкими упорными шагами вытаптываю их. Моя первая вендетта! Я даже немного успокоился и направился дальше, не имея какого-либо конкретного адреса, но уже догадываясь, против кого суждено выступить. Объект моей страстной охоты — все, что мило сердцу человеческому. Немедленно понимаю, что последнее умозаключение абсурдно. В таком случае мне придется мстить всему мирозданию. Звездному небу над головой, горам и морским берегам, красивым женщинам и великим авторитетам. Хорошо, что никто не успел меня подслушать. Я бы оказался растерян и смущен. Я даже замедлил шаг: вдруг показалось, что я странствую в каком-то таинственном сне. Колыбель собственного «я» меня не устраивала, и я всеми силами постарался вернуться в реальность, не столько на улицы Москвы, сколько к своим прежним мыслям. Кто же является объектом моего мщения и почему? (Ха! Я опять об этом!) Это Хайдеггер пленил меня своим постоянным вопросом: «Почему вообще есть сущее, а не наоборот — ничто?» В этом вопрошании, видимо, вся разгадка поиска. «Почему есть я, если вокруг меня — ничто?» Если это так, все становится на свои места. Мир вокруг лишь плод моего воображения, а из собственной версии мироздания я вправе выбрасывать, уничтожать, игнорировать все, что мне заблагорассудится. Возможна даже формула бытия: «Исходя лишь из своего разумения, уничтожаю все, что считаю ненужным для сознания, а что не в состоянии уничтожить — полностью игнорирую». Не дождавшись ответа, но нисколько не обидевшись на себя, я двинулся дальше, осматривая декорации сугубо личного представления. С чувством огромного любопытства иду в сторону Рижского вокзала. Я накладывал кальку своего сознания на окружающее пространство, а все, что я не мог видеть, для меня перестало существовать. Скажу откровенно, я был вне себя от восторга. Мир сделался маленьким, и в нем можно было отлично обитать. Теперь в моем пораженном воображении начали возникать статисты и детали сцены: перед многими можно было бы остановиться в изумлении. Вот, охая и кряхтя, идет старикашка. Видимо, долго болел. Ростом невелик. Надменное желчное полноватое лицо, бордовая тень на скулах, былая административная осанка, тяжелые веки, густые, свисающие на глаза, брови подсказывают: в свое время он был редкой сволочью. Тут в голову мне пришло неожиданное: а что с ним делать? Как будто он каким-то образом входил в мои планы. Но это нисколько не остановило меня, даже наоборот, я продолжил о нем размышлять, словно был в том крайне заинтересован. Много ли помех он создаст? Этот вопрос вдруг стал теснить мне разум. Прошлые его поступки нисколько не занимают меня, а нынешние? Стало нестерпимо любопытно, чем же особенным этот отходящий в другой мир тип способен меня заинтриговать? Пустота, растерянность, никчемность! Я чувствовал ожесточение по отношению к этому жалкому существу. Но зачем уничтожать его, убирать из своих декораций. Я всегда успею это сделать. Может, вступить в контакт? Уяснить, чем он опасен? Заранее знаю, что ничем. А вдруг? Но он может стать постоянным источником моей неуемной агрессии. Ведь без нее никакое тотальное мщение невозможно. Я даже возгордился. Не каждый смог бы придумать такое. Да-да, пусть этот дряхлый, противный с виду старикашка станет генератором моей злости. С его помощью вступить в конфликт с окружающим миром — эта мысль вызвала истинный восторг. С юным запалом переступать порог дозволенного — разве в этом нет магической тайны? Он шел медленно, пришлось плестись за ним, пристроившись сзади. Между нами было не более пятидесяти метров. Хотелось побольше узнать о нем. Представлялось, что такая информация изобличит малый кусочек мира, поспособствует аккумуляции во мне той безграничной ненависти, которая была сейчас так необходима. А потом можно позволить себе исчезнуть самым благородным образом — для поиска нового объекта.