Том 4. Солнце ездит на оленях - Алексей Кожевников

А Мотя болтала всякую всячину, не щадя ни себя, ни своего мужа, ни соседей. Особенно много рассказывала про Коляна.

Рассказывала, что раньше она любила его и за себя и за мать. Потом ее бес попутал. Она загляделась на Оську, захотела стать его женой; бес тут и подскочил и «начал нашептывать: отними у брата оленей, тогда Оська полюбит тебя. Ну, так и сделала. И потом была брату как чужая, все боялась: вот придет за оленями. Брат не пришел, даже ни разу не заикнулся. Он такой хороший, добрый. А оленей все равно лишилась: много отняли на войну, отнимал всяк, кто мог; многих загнал Оська, когда перевозил разных начальников. Все начальники куда-то сильно торопились, были злые. Стала Мотя бедная. Тогда бес отступился от нее. Поняла Мотя, что напрасно боялась брата. Теперь снова любит, даже крепче прежнего, любит и за себя, и за мать, и за отца. И в завершение этой длинной рассказанной истории посваталась:

— Сделайся Колян-кавой!

Ксандра не поняла, чего хотят от нее.

— Выйди за Коляна замуж! — продолжала Мотя.

Ксандра уставилась на нее удивленно, немо.

— Будешь ходить в песцах, в лисах. Колян — охотник не хуже моего Оськи. Не пьет, не курит. Станешь богато жить, — соблазняла сваха. — Коляну и тебе время жениться.

— Нет, мне не надо. Я приехала не за тем, чтобы выходить замуж. Приехала учить ребятишек. А Колян пусть женится, это его дело. Девушек и без меня много.

— Народ уже говорит про вас: женились.

— Мало ли чего говорят! Я не собираюсь угождать всем. Поговорят и перестанут.

— Колян для тебя готов достать любую, самую горячую звезду.

— Напрасно будет обжигать руки: мне не нужна звезда.

— Ой, Ксандра, Ксандра, какая ты упрямая! Это плохо. — И Мотя ушла сердитая, огорченная. Но с надеждой, что сватовство не проиграно и бросать его не следует. Невеста может одуматься и поумнеть. А возможно, она капризничает для виду, чтобы не показаться нескромной. Мотя сама недавно вышла замуж и хорошо помнила девичьи уловки.

А Ксандра даже и думать о сватовстве не стала, приняла его как бабью глупость. Среди баб есть заядлые свахи, буквально враги девкам. Не дают покрасоваться, поневеститься, из кожи вон лезут — сватают. Мотя, знать, из таких.

После атаки на Ксандру Мотя пошла в атаку на Коляна:

— Тебе надо жениться.

— Зачем?

— Время. Все женятся.

— А мне и так хорошо.

— Будет еще лучше. За тобой будут ухаживать. — Мотя налила Коляну и Оське по стакану смоляно-черного чаю, положила много сахару, показывая этим, как будут ухаживать.

— У меня нет невесты.

— Ты совсем ослеп, не видишь, кто у тебя рядом.

— Кто?

— Ксандра.

— Она… моя невеста?

— Что, плоха?

— Помолчи, сестра, — попросил Колян, — дай и мне помолчать! — И начал упорно глядеть в угол тупы, где ровно ничего не было, кроме черных стен.

— Что нашел там? — спросила Мотя.

— Ничего.

— А уперся глазами, очумел, как олень, потерявший рога. Женись, и будет у тебя самая красивая кава. — И сама красавица, Мотя считала Ксандру лучше себя: — Самая высокая. Самая стройная. Самая белая. Самая быстрая, как стрела.

— Да помолчи хоть немножко! — взмолился Колян.

— Зачем, почему молчать — не понимаю.

— Ксандра — моя кава. К этому надо привыкнуть.

— Сперва женись, потом легче привыкнешь. У вас будут хорошие дети — беленькие, с мягкими волосиками, с прямыми ножками.

Видя, что сестра не хочет умолкать, Колян шагнул к двери. Мотя схватила его за рукав:

— Сиди, сиди! Я сказала все.

— Вот и со мной так: пока не скажет всего, не замолчит, — заметил Оська в утешение Коляну и себе. — С ней ничего не поделаешь. Что задумает, обязательно сделает. С ней лучше не спорить.

Колян все-таки вышел. «Ксандра — моя кава… К этому не привыкнешь скоро. Зачем она такая красивая, такая высокая, такая далекая?! Была бы лучше маленькая, лапландская…»

Ксандра заметила, что с Коляном происходят какие-то перемены. Он стал чаще задумываться, и до такой степени, что его зовут, с ним говорят, а он не слышит. Стал по-новому глядеть на нее: то быстро взглянет и отведет глаза, то так вперится, что невозможно выдержать его взгляд. Стал меньше разговаривать с ней и как-то связанно, без прежней легкости.

— Что с тобой? — спросила Ксандра. — Я чувствую, что ты делаешься как чужой мне.

— Нет, все одинаков.

— Скажи прямо, что у тебя на душе против меня?

— Ничего, ничего против, — запротестовал он горячо.

А отчуждение, неловкость почему-то увеличивались. Ксандра начала подозревать, что ясность отношений Коляна к ней замутила Мотя. У Ксандры начало расти чувство одиночества, сиротства. Колян, и сам по себе милый, близкий, был еще и мостиком, связывающим Ксандру с людским морем. Теперь мостик колебался, рушился, Колян и все людское море отдалялись, как море настоящее во время отлива. Эта пора наступающего одиночества и сиротства совпала с полярной ночью, с темной порой, которая сама по себе сильно мешает людям встречаться. И, возможно, что Ксандра заболела бы тоской по Волге, по родному дому и уехала бы, оставив на память по себе меловые буквы на черной стене тупы.

Удержали ее девочки: они принесли ей нечаянную, целительную радость. Пришла к ней эта радость через детские слезы. Самого аккуратного ученика вдруг привела в школу мать, привела силой, в слезах. Другой рукой она привела сестренку ученика, тоже силой, в слезах.

— Вот она, — женщина показала на девчонку, — исписала у него твой мелок. Парень боится тебя, не хочет в школу.

— Не надо плакать. И совсем нечего бояться. — Ксандра вытерла ребятишкам слезы. — Мелок я дам новый, дам каждому, — и выдала тут же. — А теперь садитесь оба учиться!

Парнишка сел мгновенно. Сестренка не решалась и умоляюще глядела на мать.

— Садись, — разрешила мать. — Шибко любит учиться. Заучила всю тупу.

Девочка осталась. После уроков Ксандра проводила ее до дома и попросила показать, на что она истратила мелок. Бог мой, вся тупа и все в ней, к чему пристает мел, было исписано. И не как-нибудь, не каракулями, а старательно выведенными буквами и словами. Исписано не хуже, чем писал брат.

— Все — ты? — спросила Ксандра.

— Я, — боязливо призналась девочка.

— У кого научилась?

Кивнула на брата. Когда он писал, сестренка жадно глядела, а когда уходил в школу, принималась писать его мелком на его дощечке. К его приходу аккуратно стирала. Потом ей стало обидно уничтожать свои труды, и она все, что умела, записала по тупе.

После похвал, какие наговорила ей Ксандра, родители отпустили девочку в школу. За ней пришли еще две. Ксандра посадила их на первые места, чтоб было им видней, слышней, и еще занималась с ними отдельно. Они ретиво старались догнать к весне парнишек.

Можно ли кинуть таких?!

Здравствуйте, дорогие, золотые мои мамочка и папочка! Здравствуйте вечно!

Вы упрекаете меня, что редко и слишком куце пишу вам. Некогда, родненькие, некогда. То ли жизнь такая нескладная, то ли я безнадежная неумеха, но каждый день не успеваю что-нибудь сделать, и растет-растет недоделанное. Скоро поднимется горой.

Опишу вам для примера один денек моей жизни, они все одинаковы. Возьму вчерашний. Здесь полярная ночь, и моя главная забота — аккуратно заводить будильник. Если он остановится, проверить его негде: во всем поселке — одни часы, те, что подарил ты, папочка, Максиму. Но старик боится поломать их и не заводит.

Мой будильник прозвонил ровно в семь часов утра. Тут же, не зажигая света, на ощупь, я снова завела его. Вставать, как всегда, не хотелось: было холодно и болела голова. Она у меня все время побаливает, когда я в тупе, а выйду на волю — и довольно скоро поправится. Я думаю, что побаливает от того многолетнего дыма и чада, которым пропиталась тупа.

Если считать по-лопарски, то было достаточно тепло, у других гораздо холодней, но я не изжила еще прежние русские привычки.

Вскочила сразу, по команде: «Раз! Два!» Так оно лучше, чем постепенно. Сначала ошпарит холодом, как будто прыгнула в осеннюю реку, но сделаешь присядку, поболтаешь руками, и станет тепло. А когда поднимаюсь лениво, то так продрогну, что потом весь день не могу согреться. Оделась тоже быстро и выбежала за дровами. Их привозит, пилит и колет мой верный помощник Колян. А приношу в дом и топлю печь сама. Дрова лежат возле тупы, под рукой, но их постоянно задувает снегом, поленья приходится выгребать, колотить одно об другое. Это — хорошая гимнастика, только, к сожалению, длинная. Дров надо много: топлю утром и вечером и набиваю полную печь.

Сколь ни колотила, а снегу на дровах все-таки осталось изрядно, и горят они плохо, с шипом. Но пусть их горят как хотят. Я этим временем умываюсь, причесываюсь, одеваюсь для занятий с учениками. Умывальника нет, и пока невозможно достать; умываюсь из чайной кружки над тазиком.