Зимний дом - Джудит Леннокс

Соседский мальчуган принес записку, когда Элен подрезала в саду розы. Девушка дала ему завалявшееся в кармане пенни и развернула листок бумаги. Там было написано: «К сожалению, работать у вас не смогу. Ваш А. Хейхоу».

Какое-то мгновение она смотрела на листок, потом бросила ведро и секатор, выскочила в калитку и побежала по проселку. Добравшись до домика Адама, она увидела, что дверь открыта. Элен окликнула Адама, затем заглянула в дверь и вошла.

В домике было холодно, плита не горела. Адам, в старой шинели и в сапогах, стоял в углу и сражался с рюкзаком. Он посмотрел на Элен и сказал:

— Слишком много книг. Понимаете, не могу решить, что оставить.

Она, как дурочка, спросила:

— Адам, вы уезжаете?

Хейхоу наконец справился с пряжкой.

— Здесь нет работы, мисс Элен. Точнее, подходящей работы.

Его слова жалили. Элен обвела взглядом тесный, но уютный домик, который ей всегда так нравился, и заморгала глазами. Без вещей он начал меняться. Она впервые заметила пятна сырости на стенах и бумагу, отслаивавшуюся от оконных рам.

Она собрала все свое мужество.

— Вы уезжаете из деревни из-за моего письма?

Не глядя на нее, Адам покачал головой.

— Вашу крышу починит Джем Докерилл. Я поговорил с ним. Конечно, он уже не тот, что прежде, но работает хорошо.

«Это письмо меня заставил написать отец», — чуть не сказала Элен, но вовремя опомнилась. Во-первых, это было бы изменой; во-вторых, свидетельством собственной слабости. Вместе этого она пробормотала:

— Но вы вернетесь, правда, Адам?

Он улыбнулся — впервые за весь разговор.

— Торп-Фен — мой дом. Конечно, вернусь, мисс Элен.

— Элен, — сердито поправила она. У нее щипало глаза. — Просто Элен.

Руки Адама, затягивавшие последнюю завязку, замерли. Потом Хейхоу повернулся и подошел к ней. В его темно-карих глазах горела гордость. На мгновение Элен показалось, что Адам прикоснется к ней, возьмет за руку, но он этого не сделал. Девушка услышала его голос:

— Элен, я хочу чего-то добиться в жизни. А потом вернусь.

Хью и Майя учились веселиться. Ничего серьезного, ничего такого, что требует размышлений, сказал Хью, отвергнув предложение Майи сходить на концерт или в театр Шекспира. Поэтому они пошли на ярмарку, ели сахарную вату и глазированные яблоки и качались на качелях. Хью выиграл в тире плюшевого медведя, и Майя держала на руках ушастое создание с красным бантом на шее.

Они ходили в «Кафе Дороти» и танцевали бок о бок с продавщицами, машинистками и прыщавыми юными клерками с густо напомаженными волосами. В хорошую погоду брали напрокат лодку и спускались по Кему, а в плохую играли в лото, «змейки» и «лестницы» и жарили на костре каштаны. Ездили на велосипедах в Грантчестер и ели трубочки с кремом в кафе под открытым небом. Хью учил Майю ловить рыбу, а однажды вечером подвыпившая Майя начертила на полу веранды клетки и стала учить Хью играть в «классики».

В декабре они поехали на побережье. В Олдебурге было очень холодно, но безветренно; серая гладь моря казалась стеклянной. Они шли по берегу и «пекли блинчики». А потом устроили пикник. Майя расстелила на гальке коврик, и Хью поставил на него корзину с крышкой. На них глазели рыбаки; над головами шныряли чайки, дожидавшиеся объедков.

— Они думают, что мы сошли с ума.

Майя кивком показала на рыбаков.

Хью улыбнулся.

— Хочешь печеных устриц?

Он протянул коробочку Майе.

— Хью, нам так хорошо, правда?

— Мы старались веселиться изо всех сил, — чуть насмешливо ответил Саммерхейс. — Еще четыре-пять лет такой жизни, и мы сможем претендовать на звание легкомысленных молодых людей.

Майя хихикнула:

— А бизнес пусть идет ко всем чертям!

— Майя, — сурово предупредил Хью. — Мы же договорились: ни слова о серьезном.

После трапезы они пошли на север, топча гальку. Майя собирала ракушки и тонкие, прозрачные крабьи скелеты. Она понимала, что делает это впервые. В ее детстве таких дней не было. У Робин имелась обширная и разномастная коллекция; Элен кропала сентиментальные стишки о «днях на лоне природы» или «пикниках на берегу реки»… Она не чувствовала, что вздыхает, пока Хью не спросил:

— Что повесила нос, старушка? Замерзла?

— Немножко, — ответила Майя. Но потом вспомнила, что с Хью можно быть честной, и добавила: — Я только подумала… Подумала, что до сих пор ничего подобного не делала.

— Знаю. — Хью посмотрел на нее сверху вниз. — Давай вернемся. Я угощу тебя чаем в том симпатичном кафе, мимо которого мы проходили, и ты согреешься.

Хью обнял Майю за плечи, привлек к себе, и они пошли в деревню. Во время этой прогулки Майя сделала несколько открытий. Во-первых, она уже давно не видела Вернона ни наяву, ни в снах. Казалось, Хью защищал ее от этого. Во-вторых, прошло несколько недель — нет, месяцев — с тех пор, как она получила последнее оскорбительное письмо. Наверно, писавшему их надоело заниматься столь скучным делом. Из-за всего этого (и особенно из-за Хью) она стала меньше пить. Она — и ее магазин — пережили самое трудное время кризиса.

Кроме того, Майя догадалась, что Хью любит ее и любил всегда. Она привыкла к мужской любви, но начинала понимать, что чувство Хью — совсем другого рода. «Смогу ли я вынести его любовь? — спросила она себя. — И хватит ли у него сил любить меня? Ведь я гублю всех, кто меня любит. Это вошло у меня в привычку».

И наконец она поняла, что не возражает против его прикосновений. Рука, лежавшая на ее плечах, была крепкой, властной и теплой. Хью был одним из ее самых старых друзей, Майе нравилась близость его худого изящного тела. С ним было спокойно. Идя рядом с Хью, она думала, что способна измениться. Во многом она уже изменилась. Например, начала чувствовать. Эта мысль поразила ее. Если холодная, черствая Майя Мерчант в конце концов научилась любить, то, может быть, со временем она научится выражать любовь? Эта мысль напугала ее до такой степени, что сердце заколотилось, а ладони в мягких кожаных перчатках вспотели.

Но пока они добирались до кафе, Майя успела собраться с духом. Когда рука Хью соскользнула с ее плеча, Майя повернулась к нему и прикоснулась губами к губам.

Иногда Фрэнсис понимал, что инстинкт самосохранения начинает ему изменять. Что алкоголь, никотин и бессонные ночь почти ничего не оставили от здравого смысла и интуиции, которые раньше заставили бы его держаться в стороне от Тео Харкурта и Ивлин Лейк. Гиффорд знал, что эти люди позволяли ему влиться в компанию золотой молодежи только потому, что он заставлял их смеяться и делал то, на что у них самых не хватало духу. Иногда он ощущал себя дрессированным животным из цирка, делающим сальто-мортале за морковку выгодной работы или дружбы с влиятельными людьми. Фрэнсис выступал перед ними не только потому, что всегда любил общество, но и потому, что его финансовое положение было не просто шатким, а катастрофическим.

Рождество он провел в Лонг-Ферри вместе с Дензилом и Вивьен. Их брак трещал по всем швам, Вивьен начала засматриваться на хорошеньких мальчиков, а Лонг-Ферри, как прекрасно знал Фрэнсис, был настоящей бездонной бочкой, способной поглотить не одно состояние. Но он все же собрался с духом (при помощи полбутылки скотча, украденной из гостиной и спрятанной в его комнате) попросить у Дензила взаймы. Другого выхода не оставалось.

Ответ Дензила был едким и сокрушительным. Тогда Фрэнсис в припадке самоуничижения попросил дать ему работу в Кении или как там называлась жаркая страна, в которой у Дензила была ферма.

— Не думаю, Фрэнсис, — лениво протянул Дензил. — Ты давно смотрел на себя?

Вернувшись в свою комнату, Фрэнсис допил остатки скотча и посмотрелся в зеркало. Дензил был прав: выглядел он хуже некуда. Всю вторую половину дня Гиффорд провел на кухне, поймал нескольких здоровенных тараканов, запустил их отчиму в постель и уехал в Лондон.

На Новый год они с Робин отправились в Котсуолдс, где бродили по холмам и ночевали в студенческих общежитиях. Фрэнсис уже в сотый раз понял, что кроме Робин ему никто не нужен. Его здоровье улучшилось, кашель прошел; две недели он не пил ничего крепче чая. Заняв немного денег у Робин, он заплатил неотложные долги и решил избегать Тео, Ивлин и всех остальных из этой компании. С Тео было легче — он уехал за границу, а Ивлин не имела привычки сама бегать за мужчинами. Вернувшись в Лондон, Фрэнсис пару месяцев держал слово. Нашел место домашнего учителя у мальчика, поправлявшегося после приступа ревматизма, и заплатил еще часть долгов. А потом все снова пошло вкривь и вкось.

Однажды вечером они обедали в своем любимом ресторане, и Робин сказала ему, что собирается стать врачом. Битый час тараторила о том, что сэкономила деньги на обучение и теперь будет заниматься по вечерам. У Фрэнсиса отвисла челюсть. Он знал, что это значит. Робин давала понять, что бросает его, что он был в ее жизни лишь кратким эпизодом и теперь этот эпизод закончился. До сих пор Фрэнсис не понимал, до какой степени он зависит от нее. Внезапно собственное чувство к Робин показалось ему опасным: оно делало его уязвимым. Они расставались по-хорошему, но в душе Фрэнсиса закипал гнев.