Черный Город - Элизабет

- О чём ты говоришь? - спрашивает Эш.

- Думаю, Золотой Дурман заражен ядом Бастет, - предполагаю я.

- Но в этом нет никакого смысла, - говорит Эвангелина. - Яд Бастет токсичен для Дарклингов. Он мгновенно их убивает. Мы бы не смогли прожить достаточно долго, заразившись вирусом Разъяренных.

- Прожили бы, если бы яд чем-нибудь разбавить. Например, Дурманом или кровью, - мрачно говорит Эш.

- Это объясняет, почему Разъяренные страдают от некроза, - робко добавляю я, вспоминая то, о чем прочла в музее о Бастет. Их яд содержит плотоядных бактерий, Vibrio necrosis, которые вызывают отмирание тканей.

Ужасная мысль приходит мне в голову. Первые Дарклинги, заразившиеся вирусом Разъяренных, были из тех, кто был отправлен в концентрационные лагеря во время войны. Неужели Стражи тестировали эффект яда Бастет на Дарклингах уже тогда? Значит, так они и обнаружили, что яд вызывает появление вируса Разъяренных впервые?

Эш поворачивается ко мне, его лицо встревожено.

 - Откуда ты знаешь, что Золотой Дурман был отравлен ядом Бастетов?

Я прикусываю губу.

- Говори! - требует он.

- Эш, пожалуйста... - мой голос дрожит.

- Это дело рук Эмиссара, верно? - говорит Сигур. - Она догадалась, что мы протестировали кровь Синт-1 на наличие ядов, и ей пришлось найти другой способ, чтобы заразить нас. Значит, они создали Золотой Дурман и раздали его в притоны...

- Люди становились носителями инфекции и передавали её Дарклингам, которые питались ими, - заканчивает Эвангелина мысль. - Кроме того Золотой Дурман убивает и людей тоже. Поэтому Эмиссар пыталась повесить эти смерти на нас.

Эш испускает страдальческий звук, словно раненый зверь.

- Эш, мне жаль, - говорю я.

- Почему ты мне не сказала? - спрашивает он.

- Я пыталась сказать тебе сегодня утром, потом вернулся Себастьян и ...

- Нужно было получше пытаться! - огрызается он.

Сигур рычит на меня: - Они умышленно отравили нас. Они убили Аннору.

У меня едва ли есть возможность как-то отреагировать на это, потому что Сигур хватает меня за горло, крепко его сжимая.

- Мне следовало бы бросить тебя на растерзание Разъяренным, - говорит он.

- Нет, пожалуйста! - задыхаюсь я, вцепляясь в его руки.

- Отпусти её! - требует Эш.

- Имей сострадание, Сигур! Она всего лишь дитя, - вступается преподобный Фишер.

- Её мать убила наших детей! О чем ты говоришь?! Око за око! - говорит ему Сигур.

Дарклинги в палате воют в унисон и это ужасный кровожадный звук.

- Если ты её убьешь, я никогда тебе этого не прощу. Моя мама никогда бы не позволила бы тебе сделать это. И ты это знаешь, - говорит Эш.

Кажется, это задело невидимую струну в сердце Сигура. Он бросает меня, и я тяжело опускаюсь на землю. Преподобный Фишер поднимает меня на ноги.

- Тебе нужно уйти, - говорит мне Эш, голос у него холодный и отстраненный.

- Эш, мне жаль. Прошу тебя, прости меня, - говорю я.

- Просто иди, пока Сигур не передумал, - отвечает он.

Преподобный Фишер тащит меня из комнаты.

- Отпустите меня! - протестую я. - Мне нужно вернуться.

- Не глупи, дитя. Они убьют тебя, - наставляет он.

В данный момент он очень похож на Эша. Раньше я этого не замечала, так как его лицо было скрыто растрепанной бородой. У них одинаковая форма глаз, одинаковые приподнятые скулы, тот же прямой нос. Трудно не слушать его, когда он так сильно напоминает мне Эша.

Мы плывем на лодке назад к трущобам у выхода Пограничной стены. Охранники провожают нас к воротам, держа меня за руки с большей силой, чем это было необходимо. Новости распространяются в округе со скоростью лесного пожара. Я слышу их бормотание друг с другом. Мне не понятно, о чем именно они говорят, но ярость в их голосе отчетливо слышна. Они плюют в мою сторону, когда я прохожу мимо. Железные ворота распахиваются, и меня выбрасывают через них, словно мусор. Преподобный Фишер остается внутри.

Я пристально вглядываюсь в ворота, молясь, чтобы Эш вышел оттуда следом за мной. Пожалуйста, пусть это не станет концом. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Но ворота остаются запертыми.

ЭШ

В погребальном  зале почти темно. В полумраке видны только серебристые очертания других Дарклингов, стоящих вокруг маминого тела прикрытого простыней. Я держу папу за руку, держась рядом с ним - он не может видеть в темноте так же хорошо, как я.

Эвангелина слабо улыбается мне. У меня ноет сердце. Как бы мне хотелось, что бы здесь была Натали. Не нужно было мне так резко ранее обходиться с ней, но я был расстроен. Даже если так, это было неправильно, я должен был проводить её к пограничным вратам и дать ей понять, что между нами все хорошо, особенно, учитывая, что всего несколько часов назад мы занимались любовью. Должно быть сейчас она сбита с толку.

Первосвященник начинает петь. Я смутно узнаю мотив и немного подпеваю, то немногое, что помню. Я жалею, что мало знаю об этой стороне моей культуры, но я не придавал этому особого значения.

Пение прекращается, и Первосвященник приглашает нас выйти вперед.

- Что нам полагается делать? - спрашиваю Эвангелину.

- Мы все должны сказать вслух о том, что нам больше всего запомнилось связанное с Аннорой, чтобы это осталось в нашей памяти.

Сигур говорит первым: - Я запомню твои поцелуи.

Эвангелина с трудом заставляет себя заговорить: - Я запомню твою доброту.

Следующий отец: - Я запомню твой смех.

А затем Первосвященник называет мое имя. Я смотрю на мамино тело, соображая, что сказать. Что больше всего мне запомнится? Как она пела мне перед сном? Как она читала мне "Пиноккио" каждую ночь, даже тогда, когда, наверное, была уже смертельно больна? Как она каждый год писала мне ко дню рождения поздравительную открытку, даже, когда не могла её отправить?

- Я запомню, что ты всегда со мной, - говорю я.

Первосвященник берет погребальную урну, которую я уже видел, и передает её Сигуру. А потом он из-за пояса вынимает из ножен церемониальный нож.

- Что они делают? - шепчу я.

- Тебе не обязательно на это смотреть, - говорит Эвангелина.

Первосвященник заносит нож над маминым телом.

- Нет! - кричу я.

Священник погружает нож в мамину грудь.

- Это часть ритуала, - объясняет Эвангелина. - Её двойное сердце извлекут и отдадут её Кровной половинке.

Я утыкаюсь лицом в папино плечо. Эвангелина была права; я не хочу это видеть. Папа гладит меня по спине.

- Все закончилось, - шепчет мне папа минуту спустя.

Я набираюсь смелости, и смотрю на маму. Она снова накрыта саваном. Сигур помещает крышку на урну и предлагает взять урну отцу.