Сошедшие с небес - Нил Гейман

Он поднял ее, не осмеливаясь открыть глаза… ведь он нарушал какое-то правило, в этом он был уверен… но, может быть, просто может быть, если хотя бы одно или два чувства работают, то у него все получится. Он поднял шляпу и зарылся в нее лицом.

Что такое призраки, как не воспоминания? — услышал он фразу, сказанную им самим всего несколько минут назад. И верно, они и есть… воспоминания. Вопрос только в том, о прошлом они или о будущем?

Как только он сделал вдох, запах испарился, оставив лишь аромат мыла и ощущение пустых ладоней, которыми Беннет закрывал лицо. Но глубоко внутри его память жила, источая неуловимый аромат весенних колокольчиков.

Хаурррррнк!

Беннет бросил взгляд в окно и увидел, что идет снег.

Конрад Уильямс

СТАДО

Конрад Уильямс — автор романов «Травмы головы», «Лондонский призрак», «Безупречный», «Один», «Неизбежность распада», «Блондинка на палочке» и «Потеря расставания». Его перу принадлежат четыре новеллы: «Почти люди», «Игра», «Обжигающие комнаты» и «Дождь».

В прошлом Уильямс становился лауреатом Британской премии фэнтези, Литл Арк прайз и премии Международной гильдии фэнтези. Им написано более восьмидесяти рассказов, часть которых вошла в его первый сборник «Использовать однократно, затем уничтожить». В издательстве «ПиЭс» готовится к печати его новый сборник, «Операция на сердце», и антология «Выстрел в живот», в которой Уильямс дебютирует как редактор.

Писатель живет в Англии, в Манчестере, с женой, тремя сыновьями и котом мейн-куном.

«Идея этого рассказа пришла ко мне во время посещения моего любимого книжного магазина в Манчестере, он называется „Шарстон букс“ и находится в помещении склада на территории одной промзоны, — рассказывает Уильямс — Книг там тысячи, и у всякого, кто захотел бы просто взглянуть на каждую из них, ушли бы на это годы. В магазине два этажа, и, когда внутри тихо, можно слышать, как на втором этаже люди переходят от одного стеллажа к другому. Как в любом старом здании, там все время что-то скрипит и стонет, но это не просто звуки, они как-то связаны с тем, что люди перелистывают там старые страницы, открывают книги, не существующие, возможно, больше нигде, кроме как в этом месте.

Иные книги зарыты так глубоко, что их, вполне возможно, никто не открывал с самого начала существования магазина, двенадцать лет. Мне показалось, что это место идеально подошло бы для истории о существах, живущих вне истории».

Собирая материал для этого рассказа, Уильямс наткнулся на список имен, приписываемых падшим ангелам, с объяснениями их значений.

«Мне понравилось имя Мальпас, — говорит он, — а когда я узнал, что этот ангел любил являться в обличье ворона, то сразу подумал, что грех пренебречь такой возможностью и не пристегнуть так или иначе к рассказу эту птицу, так популярную в хорроре».

Замедлив шаг у подножия каменной лестницы, которая вела к входу в его многоэтажку, Мальпас привычно повертел головой: нет ли за ним «хвоста». Снег траурной каймой лежал вдоль тротуаров. Лунный серп бесцельно висел в небе, как мазок, после некоторых раздумий прибавленный художником к законченной картине ночи. Дыхание вылетало изо рта Мальпаса белыми облачками.

На дорогу по городу уходило все больше времени. Он чувствовал смерть костями, она копошилась в них, пытаясь его сломать, но он крепкая старая птица. Он еще поживет.

— Не дождетесь, — буркнул он и начал подъем.

Лифты работали, благодарение Господу, и он поехал на двенадцатый этаж, где вытащил из кармана связку старых потертых ключей. Протянув руку к замку, он зацепился взглядом за шрам у основания большого пальца левой ладони. «Сюда тебя поцеловали ангелы», — сказала ему однажды мать.

Войдя в квартиру, он сбросил пальто, шарф и опустился в кресло у окна. Тьма как будто приклеилась к планете; в иные ночи, особенно зимой, он начинал верить, что она не уйдет никогда, так и останется обволакивать каждый предмет навеки. Каждый раз, бросая на себя взгляд в зеркало — или в грязное оконное стекло, как сейчас, — он думал, что тысячи тысяч лет провел во мраке, и эта битва только закалила его.

Его глаза напоминали два линялых пепельных пятна на бледно-сером полотнище. Волосы, когда-то такие черные, что, казалось, отливали синевой, побелели. Ему никогда не нравился его рот: ярко-красная широкая щель, позорище, которое как будто вечно стремился прикрыть крупный крючковатый нос. Он жил, почти не открывая рта. Какое-то время он наблюдал за улицей. Проехало такси. За ним автобус. Через дорогу перевезли инвалида в кресле-каталке. Какой-то человек — слепой — простучал по тротуару белой тростью, вертя головой из стороны в сторону, точно осматриваясь. С его спины свисало что-то похожее на крылья, но, приглядевшись, Мальпас понял, что это всего-навсего светло-серый рюкзак. «Старею, зрение подводит», — подумал он.

Когда он отдохнул, отдышался и к его лицу более или менее вернулись краски, он пошел в заднюю комнату, где стояли его кровать и рабочий стол, заваленные книгами, альбомами фотографий, инструментами его ремесла и древними картами мира. Он никогда здесь не спал; местом отдыха ему служило кресло. А здесь была его мастерская и его святилище. Здесь он предавался труду. Вот как сейчас.

Включив радио, он крутил ручку настойки, пока не нашел волну, на которой передавали только классическую музыку. Закатал рукава рубашки и склонился над мертвой черной вороной. Ее крылья, сведенные ригор мортис, были прижаты к телу. Мальпас растянул их и раздвинул на груди перья, нащупывая гребень грудной кости. Надрезал скальпелем кожу и осторожно отслоил пленку с кости. Так он продолжал надрезать и отслаивать, поигрывая скальпелем, посыпая мясо бурой, чтобы оно не намокало, пока тело птицы не вышло из заключавшей его кожи целиком.

Он отсек суставы конечностей и переключил свое внимание на шею. Осторожно снял с черепа кожу, словно капюшон, натянутый слишком туго. Вынув пинцетом глаза, засыпал глазницы бурой и набил стекловолокном. Птица стала похожа на отвратительную, изголодавшуюся тварь, выбирающуюся из-под снежного покрова.

Мальпаса не угнетала мрачная сторона его работы. Она его успокаивала. Увидеть внутреннее устройство некогда живого существа было для него то же, что быть допущенным к созерцанию святых таинств.

Он выскоблил содержимое черепа и наполнил его набивкой. Вставил искусственные глаза в глазницы и осторожно вернул череп внутрь колпачка из кожи. Работа шла уже три часа. В доме было тихо. Можно было подумать, будто в мире не осталось никого и ничего, только он, «Мессия», и этот фунт обезображенной вороньей плоти.

Он даже не знал, где и когда приобрел навыки таксидермиста. По всей вероятности, на каком-то этапе своей жизни он посещал соответствующие курсы; но он этого не помнил. Хотя то же самое можно было сказать и обо всех других аспектах его жизни. Ощупью, словно слепой, он проковылял через отпущенные ему шестьдесят с лишком лет, пытаясь найти смысл и стабильность, научиться понимать людей и держать под контролем присущий ему страх перед временем и пространством.

Он жалел, что не помнил своих родителей, в особенности отца. Он питал к отцам слабость и горевал, что самому так и не довелось стать одним из них. Иногда он казался себе соринкой, вошью, уродом, которому лишь по какому-то недосмотру со стороны Господа довелось ощутить биение сердца и зажечь в себе искру разума. Мысли о невероятной хрупкости бытия начинали осаждать его каждое утро, стоило ему открыть газету или включить телевизор.

Сердечная мышца оказалась жилистой и старой, но потрясающе маленькой. И все, что к ней присоединялось, было удивительно хрупким Вены, которые вскрывались от нажатия ногтя, как стручок гороха. Небрежная мешанина органов в грудной полости. Мозг, опасно балансирующий на стержне позвоночника: он походил на шутку, на фокус с тарелкой, вертящейся на кончике палки и заранее обреченной на падение. На свете столько способов умереть, столько разных несчастий и бед подстерегают тело, что просто удивительно, как люди вообще доживают до старости, хотя, если подумать, никакая это не старость. Что такое даже самая долгая человеческая жизнь по сравнению с девятью миллиардами лет, отпущенными гудящей космической топке под названием Солнце. Правда, человек может обзавестись семьей, ощутить тепло нежной мальчишеской кожи и уйти, утешаясь этим.

Он оторвался от работы около часа ночи. Плеснул себе виски и сел в кресло, откуда удобно было наблюдать за другими домами-башнями в квартале, следить, как постепенно гаснут огни, как движутся фигуры в экранах окон. Он пытался вспомнить то время, когда был молод, но это оказалось трудно. Нет, молодость у него, несомненно, была, но теперь, в старости, она виделась как сквозь пелену, точно его внутреннее зрение поразила катаракта.