Секта - Еремей Парнов

— Случайность исключена! — тараторил, все более распаляясь, профессор. — В теорию вероятностей такие попадания никак не вписываются. Он видел в огненном зеркале Зодиака войны и революции, сквозь грохот и дым различал имена. Возьмите Руссо — о нем сказано конкретно и точно, Якобинские клубы — пожалуйста, революционный календарь — названа дата установления. Как вы можете объяснить? Небольшие неточности лишний раз убеждают нас в силе пророческого гения. Наполорон — это Наполеон, Гислер — Гитлер! Потрясающе… Вот почему я вполне серьезно отношусь к девяносто девятому году.

Сергей Платонович сидел потрясенный, не зная, что и сказать. Он поклялся, что первым делом заглянет в книжный магазин на рю Риволи и приобретет книгу «Пропеций». Было немного стыдно собственного невежества: само имя Нострадамус он услышал впервые только сейчас.

— У нас ничего не писали об этом.

— В самом деле? — удивился профессор. — Неужели никто и не вспомнил, когда кончился коммунизм?

— Что-то такое, по-моему, было, — замялся Невменов, — но я не в курсе. Для меня это просто открытие. Удивительно, — грешным делом он усомнился в здравом рассудке Латура, правда, лишь на мгновение, решив убедиться собственными глазами. — «Пропеции» можно достать?

— Где угодно. И не только во Франции. Масса изданий. Особенно в последние годы. Тоже, между прочим, влияние милленаризма, а с другой стороны, такие великие перемены…

Сергей Платонович еще раз поблагодарил и начал прощаться. Уже стоя в дверях, он обратил внимание на портрет в золоченой раме, висевший над мраморной консолью прямо напротив Наполеона. Сквозь черную патину едва проглядывали вдохновенные черты благородного старца в узорном колете. Тонкие аристократические пальцы, все в перстнях, лежали на резном переплете старинного фолианта. По обе стороны виднелись гербы.

— Какое замечательное лицо, — промолвил он, ненароком предположив, что это и есть Нострадамус. — Лоб мыслителя, гуманиста.

— Герцог де Ла Тур д’Эльбеф. Он и впрямь оставил интересные мемуары.

— Ваш предок! — благоговейно вздохнул Невменов. — «Ишь ты, герцог!» — удивился он про себя.

— Едва ли, — улыбнулся профессор. — Он — Ла Тур, а я просто Латур. У вас в Москве есть замечательный специалист по Нострадамусу — Варлаам Дамианов. Очень известный писатель, медиевист[11], полиглот. Знаете?

— Как же! — закивал Сергей Платонович, не подозревавший о существовании Дамианова. И что такое медиевист, он представлял себе весьма приблизительно. Но имя взял на заметку. Воистину: нет пророка в своем отечестве!

Удобно устроившись в кресле и пристегнувшись, Невменов бережно раскрыл толстый том в лакированном супере.

Красные, словно налитые кровью, литеры пламенели на зловеще черном фоне:

LES

PROPHETIES

DE M. MICHEL

NOSTRADAMUS

Не успел он погрузиться в чтение предисловия, как его внимание отвлекла стюардесса, прикатившая тележку с газетами и журналами. Взял «Фигаро» и «Пари матч». Положив книгу на столик, раскрыл газету. Всю вторую полосу занимали крупные снимки мертвой девушки: прекрасное лицо с опущенными ресницами, полицейские в кепи возле голого тела и — в самом центре — грудь с вытатуированным изображением объятой пламенем женщины в нимбе из двенадцати звезд. Заголовок фоторепортажа гласил:

ЗАГАДОЧНОЕ УБИЙСТВО М-ЛЬ ФЕЗОЛЕ

Труп мадемуазель обнаружили поздно вечером около станции метро Сен-Мишель. По предварительному заключению судебного медика, смерть наступила от удара острым предметом в область печени.

Собственно, этим исчерпывалась вся информация о преступлении. Далее шли сплошные домыслы. Репортер осторожно именовал Фезоле «дамой полусвета», намекая на интимные связи с известным промышленником, депутатами Национального собрания и даже одним министром. Имена не назывались — только инициалы. Высказывалось предположение, что девушка неоднократно прибегала к шантажу» угрожая разоблачением. Возможно, именно это и послужило поводом для убийства.

«Грудь Афродиты и самые длинные ноги в Париже», — запало в память.

…«Вот тебе и Нострадамус».

Глава тридцать вторая

Бакленд, штат Нью-Йорк

На свой страх и риск, но с молчаливого согласия шефа федеральной секретной службы по городу и штату Нью-Йорк, Моркрофт начал слежку за Полом О’Греди.

За неделю работы удалось засечь всего один контакт с неким Чжан Канканом. Они сидели в кафе «Уинго» за одним столиком. Чжан, закончив свой ленч, ушел первым, оставив пакет бумажных салфеток, который преподобный Пол незаметно смахнул себе на колени и, выждав некоторое время, спрятал в портфель. Моркрофт почти не сомневался в том, что это были наркотики. Чжан давно подозревался в причастности к наркобизнесу, но схватить его с поличным никак не удавалось. Подходящий момент был упущен и на сей раз.

Жалеть, однако, не приходилось. Чжан Канкан, известный как преподобный Джон, тоже служил проповедником в какой-то секте. Возможно, в той же Лиге последнего просветления, что и О’Греди. Его приход находился в Чайна-тауне и обслуживал в основном этнических китайцев. В последние годы там стали появляться выходцы из Вьетнама и Кореи.

Таким образом, уже одно установление связи обоих преподобий можно было счесть несомненной удачей.

Моркрофт незаметно покинул кафе, решив дождаться выхода О’Греди в машине. Вести пришлось вплоть до Нижнего Манхэттена. С авеню Америки Пол резко свернул на Селливен. Маркрофта занесло и он потерял серебристый «линкольн» из вида. Покрутившись по улочкам Гринич Вилледж, агент нашел машину уже припаркованной возле ресторанчика «Ривьера», уютного местечка с французской кухней, где преимущественно собиралась студенческая молодежь.

Скорее по наитию, нежели руководствуясь трезвым расчетом, Моркрофт решился на рискованный шаг. Оставив машину на углу Вашингтон сквер, он непринужденной походкой направился к ресторану. Считанные секунды понадобились, чтобы залезть в кабину «линкольна». Портфеля, как и следовало полагать, там не оказалось. Зато в ящике для перчаток удалось найти пару гигиенических салфеток. Осторожно попробовав на язык, Моркфорт сплюнул и вернул находку на место. Как он и думал, салфетки были пропитаны ЛСД. Четверть дюйма такой бумаги тянули на десять-пятнадцать долларов.

Войти в «Ривьеру» — ресторан заполнялся обычно лишь к вечеру — значило неизбежно привлечь к себе внимание. Прикинув все за и против, Моркрофт затер плевок, вылез из машины и, слегка покрутив отмычкой, запер замок.

Тип, подобный О’Греди, легко отвертится от галлюциногенных салфеточек. Подкинули — и весь сказ. Если уж брать, то наверняка.

Вскоре Моркрофт уже мчался по широкой набережной Хадсон ривер.

Периодически наведываясь в Бакленд, он не забывал завернуть по дороге в госпиталь. Здоровье Патриции Кемпбелл шло на поправку, однако в поведении девушки обнаружились тревожные симптомы. Будучи прикована к больничной койке, она, едва придя в сознание, начала проявлять, как деликатно отметил врач, бурный, если не сказать, необузданный темперамент.

Налицо были все признаки чистейшей воды нимфомании. Лечащий врач ощутил это на себе, когда больная неожиданно обхватила его шею и задрала на себе рубашку. После такого случая он решался входить в палату лишь в сопровождении сестры. Патрицию это ничуть не смущало. Демонстрируя свои прелести, она несла самую низкопробную похабщину, ухитряясь сохранять милую улыбку на ангельском личике. Унять ее удавалось только с помощью успокоительных средств, что тоже давалось ценой ожесточенной борьбы. При виде шприца Патриция тут же переворачивалась на живот, подставляя пухлые розовые ягодицы, хотя укол предназначался совсем в иное место. Но это еще пустяки. Она просто-таки набрасывалась на сестер, выказывая сумасшедшую хитрость и неожиданную в столь хрупком создании силу. Ничего подобного за ней прежде не замечалось.

Осторожные расспросы родителей и друзей вызывали недоуменную, а то и негодующую реакцию.

Встревоженная администрация считала дни, когда беспокойную пациентку можно будет благополучно сдать на руки родным. Предложение перевести ее в психиатрическую клинику или специальный санаторий мистер Кемпбелл отверг с порога.

Накануне выписки, когда были сделаны последние снимки и анализы, случилось то, чему и надлежало случиться. Если незримую цепь причин и следствий натягивают до предела, лопается самое слабое звено. У Патриции подскочила температура — 71 градус по Фаренгейту[12] — и начался бред.

С ней творились ужасные вещи. Изрыгая грязную ругань, она выгибалась дугой, ее вздувшийся, как на последнем месяце беременности, живот ходил ходуном, глаза, где зрачки оттеснили радужку, вылезали из орбит. Происходившее напоминало сцену из колдовских фильмов вроде «Ребенка Розмари». С той лишь разницей, что Патриция не богохульствовала. В ее горячечных речах главное место занимали мужские гениталии и, как не странно, призывы к покаянию перед наступающим концом света.