Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

Илья в сомнении косился на проезжаемый пейзаж. Странная непривычная поверхность. Глазу не хватало застругов — снеговых взбугрений, обледеневших сплющенных сугробов, что как ритмичная рябь на белой шкуре Матери-тундры. Ну, снег сошел, ладно. Вечное таянье, читали. Лес свели. Но мох хотя бы должен быть, мох хвойный, лишайник еловый — в котором по поверьям жизнь наша тяжкая зародилась (как в Книге сказано: «человек елов») — где всё? Камень один, щебень, битый базальт, твердые породы. Скала! Вон птица какая-то точечно висит посреди воздуха, высматривает — упасть камнем. Из камней этого места изголовье изготовить — и спать. И видеть во сне, улыбаясь, лестницу, сладостно ведущую на Шкаф… Действительность, увы, плоска, горизонтальна. Бетонка под колесами «айзика» елозит выщербленная, рассохшаяся, в трещинах.

— Папаша, братец, кто строил эту дорогу?

— Клейменые… Те самые.

Ну, точно — искусственное все. Насыпное. И течь сверху оросительная, слишком частотная, сочится словно на цветки в горшках. Идет дождь. Это так же ясно, как то, что ничего нет. Почва пустая какая-то, нищая глина. Земля горшечника? А что там, дальше в лес — серые пески, суховеи, такыры, ковровые покрытия? Барханность, небось. Будь что будет. Арахны-цокотухи, пархи дряхлые, прядите — пустыня будет, тките так, девицы…

Светало уже шире, глубже — голубело с охватом. Дождь проходил в бледно-сером пальто, как шелестелось кем-то давно. Иди, иди с миром, дождь. И вот — прошел, оттарабанил свое. С неба как будто содрали мутную кожурку — оно очистилось, налилось по края синевой с белой пенкой облаков — словно ожили гравюры к Книге. По такой дороге под таким небом следовало бы двигаться неспешно, вырезав посох, и обязательно из лозы, узловатый (ибо любезно, когда жезл узловат), и чтоб в придорожной пыли носились прыжками, играя, сопутствуя, чсиры — мохнатые когтелапые демоны пустыни из горячечных пророчеств Исайки.

— Пыль по дороге совершенно прибита вчерашним дождем… — невольно пробормотал Илья.

— …и теперь ехать и прохладно, и приятно, — немедля подхватил Гришаня и захохотал. — Изрекаешь? Дело! Кни-ижник, — протянул он уважительно. — Я сразу понял. Просвещенные речи… Сразу глянул — гляжу, Книжник! Ох, думаю, ухарь, куманек… Под кровлей-то сидеть получше, чем под дождем шататься?

Вот тебе и водила! Сухарь, размоченный в чае ливня, помягчел, аморфился. Снова вырисовывался совсем другой человек, иное существо — разумелец, интеллектуал — Гирш! У него, как оказалось, в бардачке вечно были натисканы романы и он их ритмично глотал, испещряя пометками. Милейшая личность, читух запойный, записной…

— Вот, — сунул он Илье пожелтевшую, в оладьях масляных пятен, россыпь листков с оторванным переплетом. — «Туфли у порога, или Записки железной саранчи». Читани, просветись. Араз писал. Не сам, конечно, у них письменность не в почете, это при розыске из него лилось — добывали. Дознано…

Водила усмехнулся, жахнул как следует кулаком по баранке. На могучем волосатом кулаке его было выколото: «Не забывай двуколку».

— Я тут когда-то караваны броневозов водил, конвоем, — рассказывал он, тыча в окно. — Аразы лают, как кузнечики, — а мы идем! Входим и выходим! В хромовых! Судороги дорог, дроги родины! Это помнишь как у Грума Грома в «Чреслах и седлах» Йорам Забияка говорит санитарам: «За Иорданом для нас земля есть!»

— Еще бы такого не помнить, — сказал Илья. — От корки до корки… А как медбратья в этих их касках в сеточку ему докладывают: «Комбат, Самбатион форсирован! Храм взят!» А он им: «На ахерон, братцы, он нам сдался? Ложь взад!»

Гирш улыбался — точно, точно изречено… Есть правда! Потом посерьезнел:

— У нас, бойцов, промеж собой это баловство вообще-то не приветствуется — с чужого неживого голоса чтоб, некробибло — изрекать… Отклоненьице! У нас, учти, — что вижу, то и режу.

Он повернулся к Илье и, светясь добротой, посоветовал:

— Умный. Брось.

— Остановите поссать, пожалуйста, — попросил Илья. Вышел по-малому — оросить колесо, отлить в Иное — простая радость бедняков и жирняков (вассал и ссир), джик, джик, струишка. Уда Юдович, членистоносый — сморщившийся, свернувшийся на ночь — на свету оживился, набух, распрямил кольца, робко потянулся серой головкой к теплу, вслед за колокольцами Ярилова фаэтонца (Савельич, каюсь). Даже грустно стало загонять его опять в левую штанину тьмы.

— Долго еще пилить до Якирска? — спросил Илья, снова усаживаясь на нагретое сиденье.

— Да, — кивнул водила.

— Дак невесть еще когда и докатим?!

— Да.

Илья как-то жалобно закряхтел.

— Не стони, чужеземец, — успокоил Гришаня. — В наших крайотах, чтоб не расстраивать странника, на все его вопросы отвечают — «да». Так уж повелось. К реальности отношения не имеет.

Он подмигнул:

— Не журись, дядьку. Руах трохи утих. Ездохаться осталось — як на козе до Цфату… Два мойсеевских перехода!

«Айзик» взъехал на взгорок и притормозил. Вокруг виднелись те же тусклые камни, пожухлая трава, но на горизонте появилось новое — как будто цветные кубики Всемилостивейший разбросал в пустыне-песочнице. Водила — сидя — трижды качнулся в поклоне, чуть не утыкаясь мясистым носом в штурвал:

— Завидели, хвала Лазарю. Якирск.

Илья во все глаза уставился на маячившую радужную гряду. Ого — вот он! О, горы в тумане! О, неясное! О, туманное будущее! Теперь бы буквы с кубиков прочесть…

— Экое место, — покачал головой Илья.

— Место потное, — заметил Гирш. — А тут это, где мы стоим, — это пригорок Ликования. Когда наши конные разъезды — усталые, разбитые долгим походом и безводьем — с этого места увидели зелень олив, голубую воду озерца, камыши, птиц, — свет озарил лики воинов… И зелень впоследствии оказалась чахлая, и вода тухлая, и аразов из нор повылезло не счесть — ан так и осталось.

Он тронул рычаг, «айзик» двинулся, набирая ускорение. Дорога расширялась, обрастала вдоль столбиками с цифрами. Две обветшавшие, с отбитыми кусками, каменные колонны с кудрявым орнаментом стояли по краям дороги, как дверь в незнаемое — остатки Новых Ворот Милосердия. На одном обломке колонны примостилась совершенно москвалымская ворона-еловка, склонив голову, грызла нечто. Илья подумал, что давно уже, с полета, не пировал — за ездой не до еды. На Кафедре, например, как раз пробили склянки — приспел первый завтрак — Савельич строго собрал на стол, совершаются жевательные движения. Илья, чтобы отвлечься, стал вспоминать, что он учил о Якирске. Заложен в 5-м году от Исхода известным Иосифом Коганом на Холмах Стражи — как форпост Южного комиссарства Республики. В этом качестве подвергался частым набегам аразов — все кочевники были с удовольствием встречены и до единого загнаны. Типичное поселение-ловушка из мифов древних пархов. Впоследствии разросся, превратившись в так называемый Город-Сад…

— Проехали Жухлую Лощину, — оживленно доложил водила. — Уже, значит.

Возникли, множась, эвкалиптовые рощицы-оазисы. Потянулись тонкие оранжевые трубы водопровода, идущие над песком. Начались — аккуратными рядами, без всякой изгороди — удивительные деревья, словно круглое новогодье — золотые шары на ветках растут. Такого не развешаешь!.. Поморы, помнится, привозили на Елку такие плоды… «Приехали, — констатировал Илья. — Добрались. Без подвоха. Куды? В Сады!»

— Вот, говорят, Города, мол, Сады, — сказал он. — А Городов-Огородов у вас нет? Необходимо исхлопотать.

— Насмешки строишь? — покачал головой Гришаня. — А того не учитываешь, что в Городе — люди, а в Саду — гады… Насмотришься… Бремя это наше — неразрывное, нерасшиваемое. Вот что хорошо бы понять раз навсегда, — закончил Гирш.

Город тем временем нарастал и вбирал их в себя. Показались, пошли навстречу общественные постройки из истрескавшегося мрамора с лепными тяжелыми колоннами в имперском стиле — сохранившиеся после первопоселенцев. Потом вынырнул новый Якирск — деловые кварталы, золоченые купола, вышки, башенки, пирамидки. Возглавья-луковки Домов Собраний. Легкие, ажурные — уступами — жилые многоэтажки из белого ракушечника, зеленеющие балконы, террасы. Летящие детали словно от детского конструктора, будто выстроенные из цветной мацы. Цветущие клумбы с разноцветьем клубней, поющие фонтаны. Разумное отсутствие на крышах гранитных истуканов, поднявших копье или с натянутым луком — зато крыши сплошь покрыты как бы серебристой чешуей, а это солнечные батареи. Там же расставлены, вроде бочонков лото, цилиндрические баки водогреев. Огромная чаша на толстой бетонной лапе высится над городом — для сбора дождевой воды.

Они подъехали к длинному шестиэтажному домищу без балконов — вокруг ухоженные газоны, струйки воды из незримых краников разбрызгиваются по траве, жужжат мохнатые трудовые насекомые, пахнет медом — общага-казарма, «приют Стражи».