Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы. - Борис Соколов

Кроме того, Михаил Андреевич, как это нередко встречается при таком характере, страдал еще алкоголизмом, который естественно усилился после смерти жены, и вот тут-то все черты его неприятного характера, и без того совершенно невыносимого в общежитии, проявились еще резче, еще грубее проявились и его садистические наклонности, и бред подозрений. Он подозревал всех и все, подозревал дочерей, очень не доверял сыновьям, причем его скупость и жестокость стали явно болезненными и уже ни для кого не выносимыми.

За детьми строго следили, няне приходилось, спасая их от родительской грозы, многое скрывать. Детей воспитывали в строгости и в возможной изоляции от окружающих, всюду и везде чувствовались ограничения со стороны родителя, чему, может быть, способствовала и больничная обстановка, в которой росли и развивались дети. Гулять дети ходили в Марьину рощу, причем отец, старавшийся использовать всякий случай для поучения детей и для того, чтобы обнаружить свои знания (чем он, как увидим в дальнейшем, чрезвычайно подавлял детей), пользовался, как говорят, всякими искривленными переулочками, по которым им приходилось проходить, для того чтобы сообщать им сведения и в геометрии. Нередко попавшийся по дороге камушек, растение, животное служили материалом для минералогических, ботанических и зоологических бесед. По вечерам отец читал детям „Историю“ Карамзина, Евангелие, жития святых (авторитет и значение отца таким образом усиливались).

Известно, что, так как в частном пансионе Чермака, куда были отданы дети, не преподавали латыни, отец сам стал с ними заниматься. „Разница между отцом-учителем и посторонними учителями, к нам ходившими, — вспоминает Андрей Михайлович, — была та, что у последних ученики сидели в продолжение всего урока вместе с учителем; у отца же братья, занимаясь нередко по часу и более, не смели не только сесть, но даже облокотиться на стол. Стоят, бывало, как истуканчики, склоняя по очереди… или спрягая… Братья очень боялись этих уроков, происходивших всегда по вечерам. Отец, при всей своей доброте, был чрезвычайно взыскателен и нетерпелив, а главное, очень вспыльчив“. Не отсюда ли проистекает тот аффективный тон, с которым Достоевский выступает против латыни как против тупого способа подчинить и убить инициативу в ребенке (за этим выпадом скрывается протест против отца-учителя, его тупого и отупляющего метода). Сам отец, получивший и культивировавший военную выправку, заставлял и детей учиться, не смея сесть, вытянувшись по-военному и не облокачиваясь; иначе он на них сердился, кричал, выгонял, чего они очень боялись».

Не исключено, что И. Д. Ермаков несколько сгустил краски, привлекая в качестве иллюстрации взаимоотношений писателя с отцом только цитаты, негативно характеризующие Михаила Андреевича. Однако вряд ли все родные и близкие стремились ославить его посмертно.

На основе этих свидетельств психиатр Н. А. Юрман утверждал в статье «Болезнь Достоевского»: «Отец Достоевского страдал запоем… Его, по-видимому, патологическая скупость росла вместе с усиливавшимся пьянством. Под влиянием той же причины он делался все более и более строгим в обращении со своими крепостными, и в результате он был задушен подушкою из экипажа во время поездки из одного своего имения в другое. Кучер исчез вместе с лошадьми, одновременно исчезли еще некоторые крестьяне из деревни. Во время судебного разбирательства другие крепостные показали, что это был акт мести. Братья Достоевского Михаил и Николай унаследовали болезнь отца, особенно Николай. Сестра Варвара отличалась чисто патологической скупостью. Оставшись богатою вдовою после смерти своего мужа, имея несколько доходных домов, она тем не менее отказывала себе во всем, никогда не отапливала своей квартиры, проводила всю зиму в шубе, ничего не варила, покупала лишь два раза в неделю немного молока и хлеба и была убита ночью в своей квартире с целью ограбления. Сын этой сестры „был так глуп, что его глупость граничила с идиотизмом“.

Старший сын брата Достоевского, Андрей, умер от прогрессивного паралича».

Можно отметить также следующую глубокую мысль И. Д. Ермакова: «Заглянув в себя самого, обнаружив в себе затаенные мысли и желания, в которых обычно не осмеливается сознаться себе человек, Достоевский, благодаря этому анализу, мучителен не только для себя, но и для других. Симпатии писателя к кротким, оскорбленным, униженным объясняются тем, что им дана большая возможность чувствовать и правильнее, быть может, разбираться (с точки зрения вины), чем заносчивым, себя превозносящим. Но ведь между этими двумя крайностями движется и развивается всякая психическая деятельность. И тот, у кого сильно чувство вины и кто благодаря этому хотел бы достигнуть совершенства, должен идти путем перевоспитания себя, налагая на себя, как это подметил писатель, „исправительное наказание“ в виде мучительного анализа — исповеди… Этой потребности в исповеди в высокой степени удовлетворяют произведения писателя, в которых он имеет возможность под личиной своих персонажей свободно и до конца честно говорить о себе».

И не случайно Федор Павлович Карамазов во многом списан с отца Достоевского. К тому же писатель дал ему свое имя. Наверное, писателю приходилось бороться с теми же страстями, которые в конечном счете погубили Карамазова-старшего. Сам Федор Павлович, что характерно, во многом похож на маркиза де Сада и его героев. И поминает имя маркиза:

«В Мокром я проездом спрашиваю старика, а он мне: „Мы оченно, говорит, любим пуще всего девок по приговору пороть, и пороть даем все парням. После эту же, которую ноне порол, завтра парень в невесты берет, так что оно самим девкам, говорит, у нас повадно“. Каковы маркизы де-Сады, а? А как хочешь, оно остроумно. Съездить бы и нам поглядеть, а? Алешка, ты покраснел? Не стыдись, детка. Жаль, что давеча я у игумена за обед не сел да монахам про мокрых девок не рассказал. Алешка, не сердись, что я твоего игумена давеча разобидел. Меня, брат, зло берет. Ведь коли Бог есть, существует, — ну конечно я тогда виноват и отвечу, а коли нет его вовсе, то так ли их еще надо, твоих отцов-то? Ведь с них мало тогда головы срезать, потому что они развитие задерживают. Веришь ты, Иван, что это меня в моих чувствах терзает. Нет, ты не веришь, потому я вижу по твоим глазам. Ты веришь людям, что я всего только шут. Алеша, веришь, что я не всего только шут?»

Кстати сказать, обычай, о котором упоминает Карамазов-старший, действительно существовал в ряде губерний северо-западной и центральной России, в частности, в Тверской. И здесь же Федор Павлович в положительном смысле поминает любимую десадовскую максиму: «Если Бога нет, то все дозволено». Впрочем, сам маркиз, как и Достоевский, похоже, использовал это положение как аргумент в пользу необходимости существования божества. Явно не случайно так тесно соседствуют имя маркиза и мысль о том, что, если Бога нет, то все дозволено, — мысль, столь характерная и для Ивана Карамазова, который, кстати, тоже вспоминает в своем разговоре с Алешей эпизоды с садистскими наказаниями розгами.

Федор Павлович так излагает свое политическое кредо, и в этом изложении опять возникают розги. Старик Карамазов произносит настоящий панегирик этому орудию наказания: «…Русского мужика, вообще говоря, надо пороть. Я это всегда утверждал. Мужик наш мошенник, его жалеть не стоит, и хорошо еще, что дерут его иной раз и теперь. Русская земля крепка березой. Истребят леса, пропадет земля русская. Я за умных людей стою. Мужиков мы драть перестали, с большого ума, а те сами себя пороть продолжают. И хорошо делают. В ту же меру мерится, в ту же и возмерится, или как это там… Одним словом, возмерится. А Россия свинство. Друг мой, если бы ты знал, как я ненавижу Россию… то есть не Россию, а все эти пороки… а пожалуй, что и Россию».

В данном случае Достоевский пародирует воззрения на народ некоторых просвещенных людей, считающих себя либералами. Отвечая профессору права А. Д. Градовскому, резко критиковавшему его речь о Пушкине, Достоевский писал о том, что либерализм некоторых русских людей «старого времени» вполне уживался с презрением к мужику: «Я знаю и запомнил множество интимных изречений…: „Рабство, без сомнения, ужасное зло… но если уже все взять, то наш народ — разве это народ? Ну, похож он на парижский народ девяносто третьего года? Да он уже свыкся с рабством, его лицо, его фигура уже изображает собою раба, и, если хотите, розга, например, конечно, ужасная мерзость, говоря вообще, но для русского человека, ей-богу, розочка еще необходима: „Русского мужичка надо посечь, русский мужичок стоскуется, если его не посечь, уж такая-де нация“, — вот что я слыхивал в свое время, клянусь, от весьма даже просвещенных людей“».

В данном случае обоснование политической необходимости розог явно имеет в себе и психофизиологический аспект. Старик Карамазов — не только хороший ученик маркиза де Сада, но и настоящий садист, которому нравится причинять страдания другим, получая от этого удовлетворение собственному сладострастию.