Современная венгерская проза - Магда Сабо

И так далее.

«Если бы мы сейчас у нее на глазах стали бы погружаться в опилки, словно Ингер в сказке Андерсена, — подумала я про себя, — эта женщина и тогда не остановилась бы. Ни за что!»

Но она все же остановилась.

Положила циркуляр обратно в пластиковую папку, захлопнула ее, как поп Библию после проповеди, и, довольная собой, сказала:

— Я полагаю, комментарии излишни.

— Да, комментарии излишни! — отозвалась я. — Мне особенно понравилось про ожидаемость и птицеединицу. Впрочем, сперва мне послышалась не птицеединица, а печеединица. А какова же после всего этого наша ожидаемость относительно опилок?

Женщина поглядела на меня испепеляющим взором. Возможно, ее разозлили не мои слова, а то, что я вообще осмелилась раскрыть рот. Не знаю, замечали вы или нет, но я замечала, и не раз: самые ярые враги женского равноправия — женщины, занимающие какой-нибудь важный пост.

— Больше мне нечего добавить, — сказала она, всем видом своим показывая, что дело окончательно решено. Но тут ее придержал за руку тонкий черноволосый человек с пилорамы.

— Я вот что скажу, — произнес он, — мы дадим им опилок.

Строгий пучок волос прежним раздраженным тоном изрек:

— Будьте любезны, товарищ Вегвари, предоставьте мне тут решать. Это не партийное дело.

— Да, согласен, это не партийное дело, — еще более раздраженно сказал до сих пор хранивший спокойствие человек в бараньей шапке, — это дурацкое дело. Постыдно дурацкое.

В этот момент в ворота завернул наш «зетор».

— Да, но все дурацкие дела в отсутствие управляющего, находятся в компетенции лица, его замещающего, — сказала женщина. Лицом, «его замещающим», была она. Казалось, это и впрямь было ее последнее слово, но нет, она быстро добавила: — В виде исключения мы можем дать опилки, но только в том случае, — она кивнула в сторону «зетора», — если представитель кооператива поставит печать, что опилки выданы им.

Наш водитель, еще молодой человек, готов был лопнуть от злости: ему дали и «супер», и калийные удобрения в совершенно рваных мешках, чуть ли не насыпом, к весне удобрения затвердеют в камень, — их придется разбивать киркой, и тогда уже это и дерьма стоить не будет, чтоб им повылазило, ведь на складе сказали, что получили в таком виде с железной дороги, на железной дороге сказали, что получили в таком виде из главного распределителя, в главном распределителе сказали, что получили в таком виде с завода, виноватых нет, но ведь ему-то не все равно, ведь он должен не только довезти удобрения до места, но еще и внести их в землю весной, мать вашу ядри, вот взять бы да заставить того, кто ими так распорядился, помахать киркой и внести их в землю, да сделать вычет из зарплаты за этот немалый ущерб, и вообще, за что получает зарплату такая скотина, пусть сам платит, да, сам, вот тогда бы и получил по заслугам… Ядри его в корень!..

В конце концов Дюле удалось прервать это бурное словоизвержение.

— Э, откуда у меня печать, я везу это дерьмо по постановлению. Вот и получилось: хочешь — ешь, не хочешь — не ешь, — другого не получишь…

— Ну, тогда это не в нашей власти, — сказала женщина. — Всего хорошего! — И заспешила прочь.

Вегвари только рукой махнул. «Не в нашей власти! Ишь, владыка какая!» Товарищ Драбек ухмыльнулся, но осторожно — а вдруг заместитель управляющего обернется, — его ухмылку можно было расценить и как одобрение, и как неодобрение. Вегвари наклонился, подхватил мешки.

— Ну, пусть тогда это будет в нашей власти! Пойдемте, самые сухие опилки около пилорамы, мы в два счета набьем мешки.

— А неприятностей у нас не будет? — спросил товарищ Драбек, то и дело поглядывая на стеклянную дверь конторы.

— Ну так оставайтесь здесь и поразмышляйте! А то идите и попросите у нее «ожидаемости»! — громко рассмеялся Вегвари. — Это вы ей хорошо ввернули! Ей-богу, хорошо. Вот уж потешили душу. — Это уже было адресовано мне.

И действительно, все то время, пока мы набивали мешки, человечек в фуфайке, с метром в руке, неподвижно стоял на том самом месте, где мы его оставили. Если он пойдет прямо в контору, что тогда скажет Вегвари? Если подойдет к нам и станет рядом, как бы заодно с нами, что тогда скажет заместительница? А так он сохранял за собой возможность, если начальница вдруг выйдет, мигом подскочить к ней, мол: вот, пожалуйста, я им говорил! Товарищ Драбек разрешил неразрешимое: так и стоял, не шелохнувшись, на одном месте, вроде бы и с нами заодно, и вместе с тем как бы ожидая приказа: бегом к конторе марш!

Но женщина больше не показывалась, хотя могу поклясться, что она не спускала с нас глаз и, наверно, уже прикидывала в уме, как она доложит обо всем этом управляющему. Мне не хотелось бы оказаться на месте товарища Драбека, ведь бедный дурачок явно просчитался, — точно так же, как нас, заместитель управляющего «взяла на заметку» и его.

Наконец мы погрузили мешки на машину, но, когда хотели расплатиться, Вегвари любезно отпустил нам страшную непристойность и добавил: «Опилки не мои, а предприятия, а предприятию вы заплатить не можете, и вся недолга. Остальное я потом забороную. — Он широким жестом обвел лесопилку. — Благо, здесь есть что бороновать».

Когда мы достигли первой деревни по дороге домой, снегопад перешел в метель, и тут, словно по сигналу, заглох мотор. Мы немного подождали, потом потихоньку спустились наземь и зашли в корчму. Заказали глинтвейн, но даже в нем ощущалась кислятина. Снег валил уже так густо, что мы едва могли различить стоявший всего в двадцати шагах наш тягач. Прошло полчаса, час, несколько часов, мы заказали еще литр глинтвейна. Наконец вошел наш водитель, по уши в машинном масле. В чем дело? Да ни в чем. Во всем. Вам, конечно, нельзя, вы за рулем, но, может, все же пропустите стаканчик? Хо-хо! Можно? А можно ли, чтобы только что из капремонта мотор имел такой вид? А ведь кооператив подмазал заведующего мастерской. Ну, да и не мы одни подмазываем. Все подмазывают. Да так, что на мотор, похоже, и смазки не хватает. Другое дело, если можно было бы выбирать между ремонтными мастерскими. Поедите чего-нибудь? Ну… Мы тоже. Что можно заказать? Консервы, яичницу можем поджарить. Три яичницы, будет сделано! И еще один глинтвейн. Еще один глинтвейн — мигом. Ну не смешно ли, мы еще и подмазываем, мы должны подмазывать, в то время как сами так скрипим, что за тридевять земель слыхать. Ваше здоровье!

Когда мы тронулись дальше, было уже темно. Снега навалило столько, что за деревней он лежал барханами, словно зыбучие пески, кое-где мы с трудом преодолевали заносы, мотор натужно ревел, свет фар упирался в белую клубящуюся стену, и лишь изредка выхваченные светом из темноты склоненные ветви говорили о том, что мы еще на дороге. На переднем плане обозначался силуэт нашего водителя в ушанке, уши ее не были опущены и. болтаясь, торчали в стороны, словно буквы Н в формуле бензола.

Мы лежим плашмя на мешках с опилками и смотрим вперед, вино пока еще согревает.

— Почему у «зетора» нет хотя бы маленькой кабинки для водителя? — спрашиваю я.

— Так дешевле, — отвечает Дюла, но я чувствую, что мысли его бродят далеко-далеко.

— О чем ты думаешь?

— О том, как хорошо, что ты такая, какая есть. Что вот сейчас ты лежишь рядом со мной в такую погоду и ни словом меня не попрекнула. И вообще! Понимаешь! Я не хочу размусоливать свои чувства. Здесь и наш холм, и то, что после всего этого ты все равно самая ласковая и нежная на свете. И Иван тоже, — на что ты была способна ради него. И твои движения, когда ты работаешь рядом со мной в нашей маленькой лаборатории, в нашей мельнице-чудеснице и вместе со мной веришь в то, на чем остальные давно поставили крест. И как ты приподнимаешь левую бровь, когда удивляешься, и твои тонкие лодыжки, мне так и кажется, что я все время вижу их сквозь твои сапожки; чистые, трепетные губы… Наверное, нельзя, невозможно выразить, как это — когда вдруг покачнется под тобою земля, когда все разом станет серым, когда хриплые голоса закаркают: чего ты добиваешься здесь, в этой дыре на краю света, со своими жалкими пипетками, самодельными штативами, фильтровальной бумагой и пивными бутылками — вот смехота! — для питательных сред? А анализ на содержание микроэлементов с помощью травинок? И неопрятный тренировочный костюм вместо белого халата. Твоя жестяная печка на опилках годится разве что для дрянного трактира — слышишь, как шипят и потрескивают на ней плевки выписывающих ногами кренделя пьяниц-сквернословов? И ты хочешь угнаться за современными лабораториями, где и белые халаты, и центральное отопление, и фотометры, и международный обмен информацией?! Ты скоро состаришься, начнешь поигрывать в ульти и тарок и будешь заливать винцом остатки своих давних мечтаний. В такие минуты я гляжу на тебя, а когда тебя нет рядом, воссоздаю твой образ в себе — для меня нет ничего проще, и я могу не только видеть, но и чувствовать тебя, слышать твой чуть-чуть ребяческий голос, ощущать ладонями твои короткие белокурые волосы и, хоть это и невероятно, даже чувствовать эту белокурость — и я думаю: «Эта изумительная, чудная, прекрасная женщина — твоя, твоя и сейчас, когда она, не догадываясь о твоих мыслях и отвернувшись, озабоченно рассматривает на свет содержимое пробирки, и стократ твоя, когда наступит ночь и ты ощутишь рядом ее жгучее стройное тело и сам станешь таким же прекрасным и солнечно благоухающим, как она, ведь ты сольешься с ней в одно целое!» И я чуть ли не умираю от любви к тебе, даже не смею больше на тебя смотреть. И, ликуя в глубине души, я кричу про себя — никто, даже ты, не услышишь этого: «Милая, дорогая, единственная моя любовь, моя льнущая, горячая, беззаветная, стройная прелесть моя, бархатистая кожа, аромат разогретого солнцем луга, серьезные глаза, длинные, упругие ноги, трепетные губы, великолепные зубы, нежные руки с сильными пальцами, объятия на жизнь и на смерть, девичья грудь, гладкая спина, — сладость моя! Нет, я уже не на краю света — я в самой его середине. А мои пивные бутылки — уже не бутылки. а палицы, ими я пробью путь своим мечтам. И в любом случае никогда от них не отступлюсь. Никогда. Так и ты останешься моей на всю жизнь, даже если бросишь меня, — даже тогда. Ты и мои мечты неразрывно сплелись воедино. Я вас уже не отдам, не могу отдать, потому что ты и мои мечты — это я. Вот и все».