Охрана - Александр Торопцев

Дано им было на юге зимнее, неплохое время для ведения войн в Восточной Европе. Мочите зимой. Как в давнюю старину любили народы этого региона земного шара воевать друг с другом. Очень хорошее, надо признаться, время для лихих забав. Весенне-летне-зимние работы завершились именно мочением антоновки и солением капусты. Реки, эти шоссейные магистрали древности замерзали, льдом покрывались, можно ходить по ним друг к другу с дружинами и рубиться насмерть, удаль молодецкую показывать, буйные пары выпускать. Победителям – награда немалая, побежденным – горе-печаль-забота, как бы дожить до весны, до сморчков, до щавеля, погибшим – вечная тишина. Чем-то эти зимние войны были полезны, а то и необходимы.

В конце апреля – начале мая 2000 года положение в охране совсем стабилизировалось, можно сказать, райская жизнь началась, хоть и хлопотная. Уже в начале мая охранники стали отдавать друг другу по паре смен. Оно и понятно. Земля прогрелась, пора пришла заниматься огородами, не своими, так родительскими, и как-то само собой эти весенние заботы отодвинули на второй, а то и на третий план чеченские разговоры среди охранников.

И вдруг однажды Бакулин всех огорошил. Вернувшись под вечер из ЧОПа в непривычно подавленном состоянии, он сказал:

– Плохие новости. Скоро нас сменят.

У него был такой подавленный взгляд, что ему поверили и Польский, и Прошин, и Филимонов.

– За что, Иваныч?! – воскликнул Петр Иосифович. – Ни одного замечания, ни одного серьезного прокола за все годы службы. Что же делать, честно говоря?! Может, Чагову позвонить? У него с генералом связь.

– Чагов тут не помощник. А к генералу и я могу обратиться. Бесполезно. В ЧОПе новый возрастной ценз установили для таких, как наша, контор. Сорок лет.

– Ого! У нас только Димка останется да ты?

– А я-то почему? Чего мелешь?

– Ты же начальник. Тебе на посту не стоять. А для солидности возраст лучше.

– Меня тоже метелкой вон. Предложили объект, но хуже. Не пойду, не маленький.

– Вот тебе и весна-красна.

– А кто же эту хренотень придумал, Федор Иванович? – поинтересовался Прошин.

– Местное новое начальство, молодняк, – негромко ответил Бакулин и непроизвольно осмотрелся. – Для них ремонт сделают, они въедут в чистенькие помещения, нас всех под метелку, молодых на пост. Ладно, хватит об этом. Идите по одному в комнату отдыха, деньги получайте.

– И когда же нам отсюда выметаться? – спросил Филимонов.

– Месяца два протянем. А то и меньше.

И началось у охранников суровое лето двухтысячного года. У всех без исключения, кроме, естественно, молодого Димки. Ему-то было хорошо. Он знал, что с уходом стариков станет начальником смены, а это, как ни считай, плюс двенадцать-пятнадцать процентов к окладу. А там, смотришь, и начальником объекта могут поставить, как самого здесь опытного. Разговор с родственником у него на эту тему был. Ну и что с того, что он всего лишь сержантом срочную службу закончил. Министры обороны тоже из гражданских бывают. Дело не в этом. Главное, чтобы работу свою знал. А он ее знает. И вид у него не то, что у этих старперов, полысевших, поседевших, осевших. На них по утрам без слез смотреть нельзя. Лица опухшие, походка тюленья, голоса как из колодца. Охраннички! Сидели бы на дачах, пенсию бы подсчитывали да молодым людям жить не мешали. Выстроились один к одному: 44, 46, 47, 50, 51, 52, 53 года. И все мечтают здесь до девяносто лет штаны протирать казенные. Привыкли на казенном жить.

Димка на вид куда лучше. Высокий, сильный, элегантно-вяловатый, ровно настолько вяловатый, чтобы любой, даже молодой, шустрый, завистливый и задиристый, мог легко понять, что за флегматичными движениями этого русака кроется взрывная мощь и даже некая диковатость, столь необходимая, например, в дискотечной драке, где важно, кроме всего прочего, напугать всех… На дискотеках Димка давно уже не бывал. Он вернулся из армии в девяносто третьем, поступил в автодорожный институт, учился неплохо, но безденежье доконало его, и он рванул в малый бизнес, забросил учебу. Да, неопытный, прокололся и пошел на поклон к родственнику, брату отца, погибшего в Афгане в год Московской Олимпиады, когда Димке всего-то и было семь лет от роду.

Родственник встретил его хорошо, первым делом, правда, пожурил за то, что так поздно явился к нему. Димка уже понимал, что, даже оправдываясь, нельзя раскрывать все карты и не стал вспоминать давнюю ссору отца с братом. «Ты тут штаны в штабах протираешь, дальше Московской области за пятнадцать лет службы носа не казал, в частях только с инспекционными поездками бывал, гонор там свой показывал. А туда же – мы офицеры, цвет Советской армии. Прогнать бы вас всех через боевые батальоны да полки, проверить в конкретном деле». Это было за несколько месяцев до того грустного дня, когда отец по доброй воле отправился в Афганистан после первого там ранения. Его старший брат (они были погодки) в тот дачный вечер Девятого мая не сдержался, дал волю чувствам. Они крепко разругались.

«Зачем ты так с ним? Он же не виноват, что у него в Москве служба пошла? Вы же родные братья», – сказала мать Димки его отцу уже дома, в Люберцах.

«У нас с ним ничего общего никогда не было, кроме родителей. Он всегда был приспособленцем, деятелем, а не… Ты бы слышала, с каким пафосом он выступал на школьных собраниях. Мне было стыдно за его слова, за фальшь, которая шла от него. Карьерист. Даже женился ради карьеры на генеральской дочке. И Милка, которую он любил, которая его любила, аборт сделала и после этого так и не родила. Ты ее не знаешь. Жизнь бабе загубил, деляга хренов. А ты чего слушаешь взрослые разговоры – марш спать!»

В свинцовом гробу похоронили Димкиного отца в восьмидесятом, ровно через пятнадцать месяцев после того сердитого: «Марш спать!»

Дядя Женя плакал на могиле, как ребенок, удивляя всех, кто знал его, человека не плаксивого, толстокожего. Помогал он им все эти годы искренно и безоглядно. Димкина мать принимала помощь с покорной головой, и сыну эта покорность не нравилась, хотя с годами он, к своему удивлению, стал находить черты характера, которые его отец ненавидел. Димка был больше племянником дяди, чем сыном своего отца. После школы наотрез отказался поступать в престижное военное училище, чем очень обрадовал мать. Дядя Женя предложил ему помощь другую, у него везде были свои люди.

«Хочешь, я поговорю кое с кем, например, в МАДИ, помогут тебе, подготовят, дела знакомые», – сказал он на кладбище племяннику в день рождения отца. Но Димка отказался, провалил экзамены, полгода слонялся без дела, а в мае был призван в армию. Служил под Москвой. Солдатиком, а затем сержантом он был неплохим. Но в военное училище и в этот раз поступать отказался.

Девяностые годы, волнительные, волнующие, сумбурные, нахрапистые, обманные, были для Димки Горбова своего рода трудно проходимой болотистой чащей. Он шел по ней напролом, как молодой лось. Плохого людям старался не делать, вспоминая отца, и с дядей Женей встречался не часто. А тот несколько последних лет занимал генеральскую должность и ждал большую звезду на погоны.

Важный, неспешный в движениях и в голосе, уверенный и гордый, он, пожурив племянника, усадил его за большой дубовый стол в пятнадцатиметровой кухне, сел напротив, поставил на стол бутылку «Наполеона», вазу с шоколадными конфетами, две рюмки, вздохнул, повторил вошедшей дочери: «Меня нет дома. Лучше поставь телефоны на автоответчик. Главный телефон у меня с собой, не волнуйся. Остальные подождут. Не мешай нам, потом поговоришь с братиком» – и напомнил рюмки.

Дочь фыркнула, закрыла за собой дверь.

– Давай, Дмитрий Иванович, помянем моего родненького братика, – совершенно неожиданным нежным голосом сказал дядя Женя и, покачав головой, продолжил уже строже. – Он действительно был настоящим боевым офицером. И абсолютно верно называл нас военными чиновниками. Да, я всего лишь военный чиновник. Разница большая, понимаешь?

Дмитрий промолчал.

– Думаешь, не знаю, почему ты все эти годы сторонился меня? Знаю. Молчи. И скажу прямо, одобряю твое поведение. Да. И брата своего ценю. И жалею его. Но, Дмитрий, слушай меня внимательно, я ни о чем не жалею. Он поступал в жизни абсолютно верно, как и должен был поступать – жить и служить, как настоящий русский офицер. Но и я – вот в чем суть! – жил и живу правильно, как хороший военный чиновник. Пусть земля ему будет пухом.

Они выпили коньяк по-русски, залпом. И даже не крякнули от удовольствия – какое же тут удовольствие, поминальная рюмка.

– Он меня не понимал. Да и я в те годы его не понимал. К сожалению. Но если ты сейчас поймешь то, чего мы не понимали в те годы, тебе жить будет проще, поверь мне. Давай еще по рюмочке за встречу, и рассказывай о себе все, о маме. Говори все, не скрывая. Советую тебе. Мы не дамочки на ответственном приеме.

Димка рассказал все, как есть. В том числе о своем долге в четыре тысячи долларов и о счетчике, на который друзья поставят его в понедельник.