Поселок Просцово. Одна измена, две любви - Игорь Бордов

как встать и выйти, женщина внушительно и размашисто перекрестилась. Я даже не был уверен, чего было больше в её демонстративном жесте: презрения ко мне или заботы о своей безопасности. Я рассказал эту историю родителям. Они хмыкнули. Мы посмеялись.

Многие вещи у Петренко были для меня диковинными, пышущими новизной, но весьма понятными и с благодарностью легли на обнажённый, пульсирующий разум. Что это было? Прежде всего, то, что веры в России было много, но вера была дикая, глупая (поскольку не только не знала Библии, но и чуралась её), да ещё и изрядно попинанная советским многолетним воинственным атеизмом. В результате всё это реализовалось в мою суеверную и запуганную соседку по троллейбусу. Её было и жалко, и, одновременно как-то не жалко: такая большая тётя, а так мало мозгов. Петренко не просто пел дифирамбы bf, он приводил цифры и судил изнутри, а не снаружи, и это было приятно, поскольку я уже был научен (не знаю точно — кем: родителями, институтом, жизнью или всеми ими сразу) не доверять эмоциям и восторгам, а доверять фактам и объективной реальности. Выходило, что bf хороши хотя бы уж тем, что в основание своей веры кладут не бабу Фросю, не попа, не традицию и уж тем более не суеверия, а Библию, и кладут монументально, вооружившись научным подходом и здравой ответственностью.

Рядом с НИА, помимо соснового горбылька за Веткой, была ещё детская площадочка с по-советски незатейливыми аттракциончиками наподобие качелек-кто-перевесит. Вот и сели мы с Алиной однажды на такие качельки. Алина, хоть и с животом, не перевесила. Я сидел внизу и читал ей Иова. Алина сама предложила. Там была длинная тема про левиафана (крокодила?). Звучала она как-то не особенно серьёзно, и Алина сумерничила лицом. Алину всегда (и по сию пору) зажигали эмоции, особенно восторженные. Крокодил же был атавистичен, несуразен и зловещ. Невключаемость Алины переплывала в скепсис и отстранённое недоверие, и я потухло грустил, и мы, отложив Библию, одиноко и молча качались на детской качельке в майской беременной пустыне НИА.

Алинин скепсис был мне понятен, но я ничего не мог с этим поделать. Да и крокодил был не при чём. Диабет, роды на носу, какой уж тут крокодил!

В другой день, я сидел на лавочке на той же площадке, поджидая Алину (у неё что-то там затягивалось, какие-то процедуры). На соседней лавчонке расположились две девушки-подружки, одна — с большим животом, другая — с небольшим ребёнком. Я читал об исполнении пророчества о завоевании Киром Вавилона из Исайи 45-й главы. Майский томительный вечер и непростая историко-духовная информация надавили. Я поднял глаза на соседок. Ребёнок был шумливо-бегательно-непоседливым. Меня удивляла реакция мамочки. Она стрелой гонялась за ребёнком всякий раз, как он убегал на достаточное расстояние, и возвращала на место, в песочницу, без упрёка, самозабвенно, спокойно, между делом, как будто эти пробежки были частью её повседневной физиологии, не прерывая даже диалога с подругой. Обе они как будто плавали в безмятежном слепо-глухо-немом море этого-самого пресловутого «материнства и детства», как будто могущественный НИА загипнотизировал их. Кто знает, возможно, то мгновение, когда я поднял глаза тогда от Исайи на мамочек (а не эпопея со Споком), ознаменовало-таки становление моего отцовства. Это было так же малопонятно как чувства несуразного юноши, отвергнутого недалёкой девушкой; как сексуальность, ибо занятия сексом — глупое, в общем-то, дело для разумных существ; как самозабвенность этой мамочки-бегуньи. Что это такое, — быть отцом?.. Кто я такой, чтобы вкладывать ум в ещё одного человека? Что я могу вложить, если ещё сам не разобрался в смысле? Неужели всё, что я могу — это тупо бегать, преследуя малыша и загоняя его в песочницу?.. Мои соседки по лавочке вручили мне пропуск в ещё один непонятный мир.

Глава 5. Перинатальность

«На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его» (Песня песней 3:1, Синодальный перевод).

Пока жена пребывает в волнительном апогее перинатального периода, мужу нужно что-то делать с собой. Это, и правда, непросто. Он, как акула, накручивает круги вокруг перинатального центра; в эпицентре этих кругов — его жена, как подобие главных героев фильма «Челюсти» на их дурацком баркасике, но она малодоступна, хоть ты, как та акула, кидайся на этот НИА.

И тут подвернулся Государев. В очередной раз оставивший Москву, бодро вышагивающий по к-м улочкам и снова поражающийся, почему машины здесь ездят так медленно. Там, где Государев, там вечно какие-нибудь приключения. На сей раз он отчебучил четыре штуковины: сообщил мне о неприятных новостях у Крабиных, заставил заниматься дифдиагностикой анального зуда, опять пошёл спасать Артёма Новосельского, и наконец (что самое неприятное) затащил меня на пьянку к моей бывшей жене.

Новости про Крабиных действительно были нехорошими. Они не просто поссорились, они поссорились до осязаемой ненависти; более того, ненависть эта реализовалась даже в нечто отвратительное. Вроде того, что Маришка сговорилась с какими-то лихими ребятами из старых знакомых, которые подпасли Колю, идущего с работы, и отчаянно его «отметелили». Чем уж настолько Колёк Насреддин насолил Маришке, история умалчивает. Но факт был тот, что в настоящее время они жили врозь и сходиться, кажется, не собирались. Это было крайне неприятно. Выходило, что моя история расставания с Поли, хотя и была, очевидно, взаимно травмирующей, на фоне всех этих ужасов совершенно бледнела и казалась едва ли не благословением. Кроме того, я был с Колей в трёх-четырёх немаленьких походах, выпил с ним и компанией пуд спирта, и, хотя не был с ним тесно дружен, испытывал к нему неизменно тёплые чувства. В Маришку же я был влюблён весь первый курс, смешно конкурировал за неё с Мишкой Шугарёвым в первом институтском колхозе, привёз ей в К… дикие пионы с каменистого склона над морем возле Фороса, а потом мужественно и безропотно завещал её бравому Насреддину. И вот тут — на тебе! Заказной мордобой. Я отчётливо помнил наш с Колей диалог в первой общаге. Гудели у Якова, и мы зимним электрическим вонючим вечером курили в промозглом коридоре. Я спросил: «А что, Коль, если Маришка согласится за тебя замуж выйти, как тебе это придётся?». Коля посмотрел на меня своими голубыми немецкими глазами, с которых водка смыла обычную пелену Насреддинской хитрости и ответил: «Игорь, я был бы счастлив!» И теперь… Вот оно, всё это земное счастье! Мне было грустно. Отчего всё это так?.. И обидно втройне оттого, что парочка казалась поистине великолепной: