Угрюм-река - Вячеслав Шишков

Остановились возле церкви, совершили литию, вынесли Анфисин гроб, пошли дальше.

Илья Сохатых вдруг вынырнул из толпы к гробам.

— Анфиса Петровна! Марья Кирилловна!.. До скорого свиданья… Адью! Адью!.. — пропавшим голосом крикнул он, с яростью растерзал ворот рубахи и побежал домой, размахивая руками.

Потом вынесли третьего покойника и — дальше, к кладбищу.

Хор дружно пел «святый боже»; позади шествия, заламывая руки, истошно вопила, вся в слезах, Варвара:

В сыру землю направляи-ишь-сии… —Эх, покидаешь ты ойрот своих…

Чрез загородку неистово орал черкес:

— Прощай, Марья, прощай!..

Пристав взглянул на безвестный третий гроб и подозвал письмоводителя:

— Все ли деревни оповещены о побеге Шапошникова?

— Как же… все-с…

Печальный перезвон умолк, глаза обсохли, земля в земле.

Божие окончилось, человеческому приспело время; у всех скучали по сытным поминкам животы.

Много было званых и незваных. Во всех покоях старанием проворного Иннокентия Филатыча накрыты длинные столы.

Навстречу возвращающейся толпе мчались из села мальчишки и кричали:

— Илья Петрович застрелился!.. Илья Петрович!..

Народ враз надбавил шагу. Иные припустились к селу вскачь. Пристав, благо отсутствовала занемогшая жена его, шел козырем с красивенькой монашкой, говорил ей небожественное: монашка Надя оглядывала зеленые поля с лесами и тихонько хохотала в нос.

— Ну, еще один! — услыхав печальное известие, помрачнел вдруг пристав. — Совсем? Смертельно? — спросил он босую детвору.

— Навылет! В бок!.. Только что не умер! Корчится! — наперебой галдели ребятишки.

Доктор с фельдшером спешно сели в громовские дрожки, сзади примостились четверо ребят.

Илья Петрович Сохатых умирал в своей комнате. Он выстрелил в себя среди руин Анфисина пожарища. Крестьяне подняли его бережно, перенесли домой. Теперь возле него Клюка и двое удивленных стариков. Вот уж поистине не знал никто, что разудалый Илюха мог на себя руки наложить. Эх, тяжкая наша жизнь, постылая!

А по селу шел в этот час плач и стоны: оплакивая нового покойника, разливались горькими слезами три девахи — Дарья, Марья и Олена, плакала взахлеб нестарая вдова Ненила, выли в голос две мужние молодки Проська и Настюха, неутешно рыдала толстым басом ядреная пятидесятилетняя вдовица Фекла. Вот что наделал этот Илюха окаянный, бедная-бедная его головушка кудрявая!

Илья охал, лицо его побелело, глаза страдальчески закрыты, штаны расстегнуты, с правого бока выбилась окровавленная, с растерзанным воротом, рубаха.

— Теплой воды, живо! — крикнул доктор. — Льду! Он быстро достал из походной аптечки губку, марлю, шприц, морфий, сулему и зонд.

Илья Сохатых открыл глаза, облизнул сухие губы, прошептал:

— Доктор, голубчик… Умираю…

Клюка на коленках громко, чтоб все слышали, молилась в переднем углу.

Доктор запер дверь, надел халат, обнажил Илью Петровича до пояса, обмыл губкой рану и вскинул на лоб очки;

— Гм… Странно. Два раза стреляли в бок?

— Два. Первый осечка. Второй в цель… Фактически, — простонал, заохал, закатил глаза Илья Петрович.

— Гм… Странно, странно. Ну, ладно, потерпите… Сейчас прозондируем… Но почему в правый бок? Ежели будет больно, орите как можно громче, это облегчает. Ежели будет невыносимо, придется впрыснуть морфий… Ну-с… — доктор вынул из сулемы зонд и наклонился над умирающим.

Илья Петрович глянул на блестевший зонд и заорал неистово.

— Очень преждевременно, — сказал доктор. — Я еще не начал… Ну-с, — и осторожный зонд стал нащупывать в боку ход пули.

— Гм… — снова сказал доктор и стал вставлять зонд в другую рану.

Илья орал.

Гости нетерпеливо ждали у дверей появления доктора. Жестокие крики самоубийцы привели некоторых в полуобморочное состояние, отец Ипат осенял себя крестом, шептал:

— Господи, прими дух раба твоего Ильи с миром… Зело борзо!.. Прости ему вся вольные и неволь… Крики страдальца затихли.

— Умер, — решили все, глубоко вздохнув и устремляя взоры к иконам.

Доктор отшвырнул зонд, близоруко нагнулся к ране, и веселая улыбка вспахала его мрачное лицо.

— Ничего, — сказал он. — Рана навылет, чистая. Пули нет. Одевайтесь, пойдемте за стол покойницу поминать, — и вышел.

— Что, что? Что?!

— Ерунда, — объявил доктор гостям. — Он, каналья, оттянул кожу на боку и в эту кожу выстрелил… Но почему на правом боку?

Доктор шагнул в комнату Ильи:

— Скажите, вы левша?

— Так точно, из левых, — бодро улыбнулся Илья и, обращаясь к все еще молившейся Клюке, сказал:

— Бабушка, не убивайся… Господь отнес. Сердце с легкими в сохранности.

Отец Ипат выразительно молился со всеми вместе:

— Очи всех на тя, господи, уповают, и ты даешь им пищу во благовремении, отверзаеши щедрую руку свою, исполняеши всяко животное благоволение, — размашисто благословил яства; все уселись за трапезу.

Посреди стола, возле почетных гостей и Прохора, стоял большой графин с миндальным молоком.

Красивенькая монашка Надя бросала шариками хлеба в Прохора Петровича. Но Прохор суров и мрачен.

Косые красноватые лучи заката наполнили нетленным вином опустошенные до дна бутылки.

Печальный запах растоптанного каблуками можжевельника говорил живым, что кого-то больше нет, кто-то навсегда покинул землю.

Бокал Прохора упал на пол и разбился. Прохор сдвинул брови. В соседней комнате протяжно застонал его отец.

— Анфису Петровну Козыреву убил Прохор Громов. Услыхав эти страшные слова, Иннокентий Филатыч отъехал вместе со стулом от сидевшего против него следователя, и улыбавшееся лицо его вдруг стало удивленным и серьезным.

— Да, да, да… — нагнулся к нему следователь, вытягивая шею. — Прохор Громов — убийца.

И несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу. Взгляд следователя уверенный и твердый.

Иннокентий Филатыч тихо, на цыпочках, поскрипывая смазанными сапогами, отошел в темный уголок, приложил к тремстам еще две сотни и вернулся к столу.

— Это что?

— Пятьсот.

Следователь смахнул со стола деньги на пол. Иннокентий Филатыч, ползая по полу, смиренно подобрал их, положил в бумажник и т) т же приготовил на всякий случай две по пятьсот, с изображением Петра Великого.

— Какие же суть главные улики против Прохора Петровича? — тенорком спросил Иннокентий Филатыч Груздев и снова сел на краешек раскаленного, как кухонная плита, стула.

— Главная улика — это логика, — сказал следователь; он надолго закашлялся и вставил подмышку термометр. — Вы, милейший, сами подумайте, кому была выгодна смерть Анфисы Петровны? Отцу Ипату не нужна, приставу не нужна, нам с вами тоже не нужна. Теперь так: ни для кого не секрет, что старик Громов хотел жениться на Анфисе Петровне и что она требовала перевести на ее имя все имущество и весь капитал, в том числе и капитал Прохора. Это доподлинно известно следствию.

Известно также следствию и то, что Прохор Петрович хотел чрез женитьбу на дочери купца Куприянова приумножить свои капиталы и заняться промышленностью в широком масштабе. А вы знаете, какие у Прохора Петровича глаза? Нет, вы знаете? У Анфисы ж Петровны был припрятан какой-то документик один важный. Учитель показал, что он сопровождал Анфису в город, — она ехала с этим документом к прокурору, но их догнал Прохор Петрович, и поездка к прокурору не состоялась. Не знаю, добыл ли Прохор Петрович тот документик у Анфисы, но мне совершенно ясно, что он документика того весьма боялся. Вы понимаете, по какой причине? Боялся шантажа со стороны Анфисы Петровны. Понятно?

— Яснее ясного, — опасливо и хитровато улыбнулся Иннокентий Филатыч. — Теперь дозвольте вас по-приятельски спросить: кто видел этот Анфисин документ? Учитель видел? Вы видели?

— К сожалению, ни учитель, ни я документа не видели.

— Ну, значит, его и не было; бабьи запуги это, сказки… Анфиса выдумала.

При этом Иннокентий Филатыч тотчас же с тысячи скостил в уме пятьсот рублей. А следователь опять закашлялся. Потом сказал хриплой фистулой:

— Я не утверждаю, что мадам Козырева убита Прохором Петровичем лично. Он мог для этого дела приспособить и другого кого-нибудь, например Ибрагима.

Иван Иваныч Голубев, следователь, жил один. Два его сына служили в Москве и Томске, жена умерла давно. Сам он три года тому назад был — с понижением — переведен сюда из города Крайска: вышли какие-то служебные размолвки с прокурором. В Крайске он водил хлеб-соль и с семейством Куприяновых и с Иннокентием Филатычем.

— Чайку? — предложил хозяин.

Кирпичный чай, вскипевший на керосинке, ароматичен, крепок. Гость положил в стакан два больших куска сахару, сказал: