Не прикасайся ко мне - Хосе Рисаль

Тарсило недоуменно взглянул на него. Бруно оттолкнул незнакомца локтем, на что тот ответил хриплым смешком.

Сольтадоры держали петухов с величайшей осторожностью, чтобы не пораниться. Вокруг царила торжественная тишина. Казалось, все присутствующие, кроме двух сольтадоров, превратились в какие-то страшные восковые куклы. Сольтадоры сближали петухов, придерживая им головы и по очереди подставляя каждого под удары клюва противника, чтобы бойцы рассвирепели в одинаковой мере: во всякой дуэли права должны быть равны, дерутся ли парижские петухи или филиппинские. Затем бойцам позволяют увидеть друг друга, сталкивают их вместе, чтобы бедные птицы знали, кто их клевал и с кем надо драться. Перья на шеях взъерошиваются, бойцы пристально глядят друг на друга, искры ярости сверкают в их круглых глазках. Итак, время наступило: их опускают на землю на расстоянии нескольких шагов и предоставляют свободу действий.

Петухи медленно сближаются. Слышно постукивание лапок по сухой земле. Публика замерла, затаила дыхание. Наклоняя и поднимая голову, словно примериваясь, бойцы издают какие-то звуки, выражающие угрозу и презрение. Они увидели сверкающие шпоры, холодные голубоватые отблески стали. Опасность возбуждает бойцов, и вот они решительно идут на сближение, но вдруг останавливаются и, пригнув головы, глядят друг на друга; снова топорщатся веером перья на шее. В этот миг кровь ударяет в их маленькие головы, и петухи с присущим им пылом в неистовстве бросаются один на другого: сталкиваются, сцепляются клювами, сшибаются грудью, бьют друг друга крыльями, шпорами. Однако удары искусно отражаются, и бойцы теряют всего лишь несколько перьев. Они снова примериваются. Вдруг белый взлетает вверх, сверкает смертоносный клинок. Но рыжий успевает подогнуть ноги, спрятать голову, и белый только рассекает воздух. Опустившись на землю, он быстро поворачивается, чтобы противник не ударил его в спину, и приготавливается к защите. Рыжий яростно атакует, но белый искусно обороняется — недаром он любимец публики. Все с волнением и тревогой следят за ходом схватки, лишь иногда невольный крик вырывается из чьей-то груди. Земля покрывается красными и белыми перьями, кровавыми пятнами, но бой не прекращается. У филиппинцев, строго соблюдающих предписания правительства, бой считается оконченным только тогда, когда один из противников либо оказывается забитым насмерть, либо спасается бегством.

Кровь орошает землю, удар следует за ударом, но еще трудно сказать, на чьей стороне победа. Наконец, сделав героическое усилие, белый бросается вперед, чтобы нанести последний удар рыжему, вонзает шпору ему в крыло, но не может вытащить ее обратно. Сам белый тоже ранен — в грудь. Оба врага, истекающие кровью, обессиленные, задыхающиеся, застывают в неподвижной позе, как бы прикованные друг к другу. Но вот белый падает, из клюва у него хлещет кровь, он судорожно дергает лапами. Рыжий так и остается прикованным к противнику, лапы его медленно подгибаются, глаза заволакивает пленкой.

Судья, следуя правительственным предписаниям, объявляет победителем рыжего петуха. Решение встречается диким воплем, который отдается эхом во всех концах городка. Всякий, заслышав его издалека, понимал, что бой выиграл «новичок», иначе ликование не было бы столь продолжительным. Так бывает и в истории народов: если малому удается победить великого, такую победу воспевают и прославляют в веках.

— Ну, видишь? — презрительно кивнул Бруно своему брату. — Послушал бы ты меня, и мы выиграли бы сто песо, а из-за тебя остались без единого медяка.

Тарсило ничего не ответил, растерянно оглядываясь, словно высматривая кого-то.

— Он там, с Педро разговаривает, — добавил Бруно, — дает ему деньги. Ой, сколько денег!

В самом деле, Лукас опускал серебряные монеты в протянутую мужем Сисы руку. Они шепотом обменялись несколькими словами и разошлись, по-видимому, довольные друг другом.

— Не иначе как Педро с ним договорился; вот это решительный человек! — вздохнул Бруно.

Тарсило был сумрачен и задумчив, рукавом рубахи он вытирал пот, струившийся по лбу.

— Брат, — сказал Бруно, — если ты не решаешься, я пойду один: примета верная, ласак должен выиграть, и нам нельзя упустить такой случай. Я хочу играть в следующем бою. Чем черт не шутит? Отомстим за отца.

— Постой! — сказал Тарсило и взглянул ему в глаза. Оба брата были бледны как полотно. — Я иду с тобой, ты прав: отомстим за отца.

Однако он все еще не трогался с места, продолжая утирать пот.

— Ну, что стоишь? — нетерпеливо спросил Бруно.

— А ты знаешь, кто дерется в следующем бою? Стоит ли?..

— Да разве ты не слышал? Булик капитана Басилио против ласака капитана Тьяго. По всему, должен выиграть ласак.

— Ах да, ласак! Я бы тоже поставил… но сначала посмотрим на него.

Бруно с досадой махнул рукой, однако последовал за братом; тот осмотрел петуха, ощупал, взвесил на руке, подумал, расспросил кое о чем, — бедняга колебался. Бруно стал нервничать.

— Ну, разве не видишь, какая у него крепкая кожа, вон там, у шпор? Не видишь, какие лапы? Что тебе еще надо? Смотри, какие когти, растяни-ка крылья! А чешуйки-то в два слоя: над широкими — помельче, видишь!

Тарсило, не слушая брата, продолжал разглядывать петуха; до его ушей долетал звон золотых и серебряных монет.

— Посмотрим теперь на булика, — сказал он сдавленным голосом.

Бруно топнул ногой от злости, заскрипел зубами, но повиновался.

Они приблизились к другой группе. Там вооружали петуха: выбирали ему шпоры, готовили для подвязывания красные шелковые шнурки, натирали их воском.

Тарсило уставился на петуха равнодушным, мрачным взглядом: казалось, он не птицу видит, а какую-то картину из своего будущего. Потом провел рукой по лбу.

— Ты готов? — глухо спросил он брата.

— Я? Давным-давно; не надо было и смотреть на них!

— Но ведь… наша бедная сестра…

— Брат, говорят же тебе, что командовать будет дон Крисостомо! Разве ты не видел, как он разгуливал с генерал-губернатором? Чего же нам бояться?

— А если нас убьют?

— Ну и что ж? Нашего отца забили насмерть.

— Ты прав!

Братья пошли разыскивать Лукаса, с трудом протискиваясь в толпе. Когда они его заметили, Тарсило остановился.

— Нет, уйдем отсюда, мы погубим себя! — воскликнул он.

— Уходи, если хочешь, я сам договорюсь!

— Бруно!

К несчастью, в этот миг к ним приблизился какой-то человек и сказал:

— Поставим? Я — на булика.

Братья не отвечали.

— Давайте!

— Сколько? — спросил Бруно.

Человек начал пересчитывать монеты по четыре песо. Бруно, не дыша, следил за ним.

— У меня двести; пятьдесят против сорока!

— Нет! — решительно сказал Бруно. — Прибавьте…

— Ладно, пятьдесят против тридцати!

— Удвойте ставку!

— Ладно, булик — птица моего хозяина, и я уже выиграл на нем; сто против шестидесяти.

— По рукам! Подождите, я раздобуду денег.

— Но хранить их буду я, — сказал тот, не слишком полагаясь на честность Бруно.

— Как угодно! — ответил Бруно, вполне полагаясь на свои кулаки. И, повернувшись к брату, сказал: — Если ты не хочешь, я пойду один.

Тарсило размышлял; он любил игру и любил брата, он не мог оставить Бруно и прошептал:

— Будь по-твоему!

Они подошли к Лукасу, при виде их тот ухмыльнулся.

— Дядюшка! — сказал Тарсило.

— Чего вам!

— Сколько дадите? — спросили оба.

— Я уже сказал: если вы приведете других, чтоб напасть на казармы, я дам по тридцать песо каждому из вас и по десять вашим приятелям. Если все сойдет удачно, каждый из них получит по сотне, а вы — вдвойне: дон Крисостомо — богатый человек.

— Согласны! — воскликнул Бруно. — Давайте деньги.

— Я знал, что вы такие же храбрецы, как ваш отец! Отойдем в сторонку, чтобы его убийцы нас не услыхали! — сказал Лукас, кивая на жандармов. И, отведя братьев за угол, прибавил, отсчитывая монеты: — Завтра прибудет дон Крисостомо и привезет оружие; послезавтра вечером, к восьми, приходите на кладбище, и я вам сообщу его последние распоряжения. У вас еще есть время поискать себе товарищей.

Они расстались. Братья, казалось, поменялись ролями: Тарсило был спокоен, Бруно встревожен.

XLVII. Две дамы

В то время как капитан Тьяго выпускал на круг своего ласака, донья Викторина прогуливалась по городку, желая обозреть дома и сады этих ленивых индейцев. Она оделась как могла элегантней, нацепила на шелковое платье все свои ленты и цветы, чтобы поразить провинциалов и показать им, сколь велика дистанция между ними и ее высокой особой. Под руку со своим хромым супругом она важно дефилировала по улицам городка мимо остолбеневших от изумления жителей. Кузен Линарес остался дома.