Imprimatur - Рита Мональди

Я был глубоко задет этим замечанием, произнесенным им словно с какой-то искренней горечью. Смысл его слов был таков: чтобы судить о женской природе, никогда не стоит останавливаться лишь на том, что лежит на поверхности. Хотя рана, полученная мною от нашей последней встречи с Клоридией, еще кровоточила, на память тотчас пришло мгновение, когда она беззастенчиво упрекнула меня в том, что я не подал ей ожидаемого ею обола. Однако замечание Девизе с тем же успехом могло относиться и к нему самому. Я испытал укол совести от того, что посмел сравнивать королеву и куртизанку. И все же более всего сердце мое сжалось от тоски, одиночества в связи с отчужденностью между мною и Клоридией. Не в состоянии изменить что-либо, я уступил нетерпеливому желанию побольше узнать о Марии-Терезии, чья судьба, судя по словам Девизе, была горестна и исполнена страданий. Теплилась надежда, что его рассказ как-то примирит меня с предметом моего желания. Я расставил Девизе сети, произнеся заведомую ложь:

– Я слышал о Ее Величестве Марии-Терезии, но лишь мимоходом, от постояльцев. Может статься…

– Не может, а тебе определенно нужны лучшие наставники, – резко перебил он меня, – хорошо бы, ты забыл все те бредни, которых наслушался, и постарался по-настоящему понять, кем была Мария-Терезия и что она значила для Франции, да и для всей Европы.

Он заглотнул наживку, оставалось развесить уши и впитывать.

– Торжественный въезд совсем юной испанской инфанты Марии-Терезии в Париж по случаю ее бракосочетания с Людовиком, – повел Девизе свой рассказ, пока я катал пахучий шарик по его лопаткам, – стал одним из самых радостных событий французской истории. Прозрачным днем в конце августа 1660 года Людовик и Мария-Терезия прибыли из Венсена. Юная королева восседала на триумфальной колеснице, убранной так, как не снилось и самому Аполлону; ее густые вьющиеся волосы сияли подобно лучам солнца, ниспадая на черное платье, расшитое золотом и серебром, усеянное драгоценными каменьями; серебро украшений в волосах и белизна лица прекрасно сочетались с огромными голубыми глазами, ореол доселе невиданного великолепия окружал ее. Воспламененные видением юной девы, воодушевленные радостью и преданной любовью, которые испытывают одни лишь верные подданные, французы благословляли ее. Людовик XIV, король Франции и Наварры, был подобен божеству, каким предстает оно у поэтов; его затканный златом и серебром камзол уступал в достоинстве лишь тому, кто его носил. Под ним был великолепный скакун, целая кавалькада принцев крови следовала за ним. Мир между Францией и Испанией, предложенный стране в виде столь счастливого соединения двух богоподобных существ, вселил в сердца пошатнувшуюся было преданность своему государю, и все те, кому удача ниспослала видеть его в этот день, ощутили прилив радости от того, что являются их подданными. Королева-мать Анна Австрийская взирала на это зрелище с балкона на улице Сент-Антуан: достаточно было взглянуть на ее лицо, чтобы догадаться, какие чувства владеют ею. Молодые люди соединили свои судьбы ради прославления величия своих королевств, наконец замирившихся.

Ликовал и кардинал Мазарини: его труды политика, возвращающего Франции мир и процветание благодаря Пиренейскому миру, увенчались успехом. Потянулась череда празднеств, балов, опер, невиданные прежде роскошь, галантность расцвели при дворе.

– А что было потом? – подпав под очарование рассказа Девизе, торопил я его.

– Что потом, что потом… – принялся напевать Девизе. – Нескольких месяцев хватило Марии-Терезии, чтобы осознать, какая ей уготована судьба, и измерить верность, на которую был способен ее супруг.

Первые свои аппетиты король утолил с помощью придворных дам из окружения супруги. Если та и не сразу поняла, что за человек ее муж, то его галантные свидания с госпожой де Ла Вальер, фрейлиной своей невестки Генриетты Стюарт, которых он почти и не скрывал, просветили ее окончательно. Затем появилась госпожа де Монтеспан, подарившая Людовику семерых детей. Этот безудержный адюльтер разворачивался на глазах у всех при свете белого дня, так что Марию-Терезию, госпожу де Ла Вальер и госпожу де Монтеспан окрестили «тремя королевами».

Людовик поистине не знал удержу: удалил от двора несчастного супруга Монтеспан – Луи де Гондрена, для выражения недовольства облачившегося в траур и прикрепившего огромные рога к своему экипажу. Людовик выстроил для своей возлюбленной два великолепных замка с садами и фонтанами. В 1674 году Монтеспан одна царила в сердце короля, ее соперница Ла Вальер удалилась в монастырь. Новая фаворитка располагала для выездов двумя экипажами, запряженными цугом, за ними по пятам всегда следовала повозка с десятками слуг и съестными припасами. Расин, Буало и Лафонтен прославляли ее в стихах, быть принятым в ее апартаментах означало удостоиться большой чести, тогда как почести, воздаваемые королеве, не шли дальше обычных требований этикета.

Звезда Монтеспан закатилась в тот миг, когда на глаза королю попалась Мария-Анжелика де Фонтанж, прекрасная, как ангел, и глупая, как цесарка. Однако ей было трудно смириться с теми рамками, которые ей отводились; она претендовала на большее – стала появляться на публике рядом с королем и отказывалась приветствовать кого бы то ни было, включая королеву, ко двору которой когда-то принадлежала.

И наконец король воспылал страстью к госпоже де Ментенон, которой доверил как своих законных детей, так и многочисленных бастардов от всех своих любовниц. Но на этом унижения Марии-Терезии не закончились. Наихристианнейший из королей отдавал предпочтение незаконным детям, с небрежением относясь к дофину, своему старшему сыну. Он женил его на Марии-Анне-Виктории, дочери курфюрста Баварского, отличавшейся исключительной непривлекательностью. Красотки были предназначены лишь ему одному! – Девизе запнулся.

– А что же королева? – недоверчиво спросил я, опешив от такой круговерти королевских любовниц и сгорая от нетерпения узнать, как повела себя Мария-Терезия.

– Молча все сносила, – как-то глухо отвечал Девизе. – Никому так и не удалось узнать, что делалось в ее душе.

Измены мужа, унижения, насмешки безжалостного двора и простонародья… со временем она научилась с улыбкой на устах сносить все. Король ей изменял? Она вела себя еще более доброжелательно и скромно. Король выставлял напоказ свои победы? Она множила молитвы. Король приударил за мадемуазель де Теобон или за мадемуазель де Ла Мот, фрейлинами своей законной половины? Мария-Терезия дарила всех улыбками, мудрыми советами, ласковыми взглядами.

Когда еще была жива королева-мать Анна Австрийская, Мария-Терезия попробовала однажды два дня холодно обращаться с Людовиком, что было, в общем-то, пустяком по сравнению с тем, что приходилось выносить ей самой. Король неделями после этого не удостаивал ее взглядом, как ни старалась королева-мать смягчить его. Уже тогда Мария-Терезия поняла, что у нее нет другого пути и что придется смиренно принимать все, в том числе горе, ничего не ожидая взамен, разве что то малое, что соизволит дать ей король.

Он во всем одерживал победы, превзойдя искусство побеждать. И в семейной жизни он разработал некую линию поведения, по его мнению, наилучшую: к своей жене, королеве Франции, он относился с должным почтением – пищу принимал всегда только с ней, ночи проводил в супружеской постели, выполнял все семейные обязанности, вел с нею беседы так, словно и в помине не было никаких любовниц.

Большая часть времени уходила у королевы на молитвы, редко позволяла она себе скромные развлечения. Ее окружало с полдюжины шутов, которых она звала так: Бедный мальчик, Сердце мое, Сынок, да свора собак, к которым относилась с неумеренной лаской. У ее любимцев был особый экипаж для прогулок; часто кролики и собаки ели вместе с королевой; она тратила на них огромные суммы.

– Разве вы не сказали, что это была доброжелательная и скромная женщина? – удивился я.

– Ну да, однако такова была цена ее одиночества. С восьми утра до десяти вечера, – продолжал Девизе, – Мария-Терезия предавалась игре в карты, ожидая, когда король соизволит поужинать с ней. Княгини и герцогини полукругом обступали ее, а прочие, менее знатные, толпились за ее спиной, вздыхая и обливаясь потом. Королева особенно любила играть в I'hombre [148], но была слишком невнимательна и постоянно проигрывала. Случалось, принцесса д'Эльбёф поддавалась, чтобы королева могла выиграть: в такие минуты всем становилось не по себе. Она до самой смерти испытывала чувство возрастающего одиночества, по ее собственному признанию немногочисленным друзьям. Свою душевную боль она выразила в предсмертной фразе: «Король стал со мною нежнее только потому, что я ухожу».

Рассказ Девизе пробудил во мне жалость и наполнил нетерпением: я надеялся услышать еще немало интересного из его уст. Растирая ему спину, я невольно смотрел на стол, который находился как раз передо мной. От рассеянности я поставил несколько склянок на разложенные на нем листы, а спохватившись, попросил у Девизе прощения. Он вздрогнул, встал и принялся смотреть, не испачкал ли я их часом. И впрямь на одном из листов было посажено жирное пятно.